Он воткнул елочку-полусаженку в кучу снега возле того места, где работал, и, завидев Бурова, крикнул:
— Родиоша, детка, я на этом месте липу посажу! Пусть знают, где Чебаков после мартенов работал. Обнесите липу решеткой, как петровский дуб в Дудергофе. Пусть помнят Чебакова.
Неуемным было желание переделать старый поселок, с задымленными, слепыми домами, где прошла вся жизнь.
На улицах сами выделялись свои десятники и планировщики. Гадали, как расширят городской сад и как покрасят дома, как очистят пруды. Сколько у коренных устьевцев открывалось неожиданных знаний! Они оказались умелыми плотниками, землекопами, каменотесами. Знали, как тянуть водопровод, знали, что экономнее будет содержать те дороги, середина которых засеяна травой. Говорили насчет дренажа почвы. Оказалось, что знают, как варить асфальт. И кто-то вслух соображал, что надо будет разыскать зеркальные шары для клумб («Как у богачей?» — «А чем мы хуже?»). Спорили о том, где поставить новую баню и куда отводить сточные воды, и о том, какие деревья лучше принимаются ни севере и какая краска прочнее держится на севере. И кто-то рассказывал о полях орошения, где удивительно быстро растет капуста. И что за капуста! По десять фунтов кочан бывает. И уже записывали, что на таком поле орошения устьевцам надо будет сообща разделать огород десятин этак…
Лучшие люди поселка вышли на улицу, те, кто уже чувствовали себя хозяевами. Огромную артель составили они. И с каким азартом принялась артель за небывалое дело! Казалось, ничто не помешает ни ей, ни таким же веселым артелям в других рабочих городах. И еще, и еще тысячи людей, которые почувствуют себя хозяевами, если не сегодня, то скоро, вольются в них. И тогда на нашей земле скажется непобедимая сила такого труда, и в считанные годы преобразится вся страна.
— Сажай, сажай, Палыч, липу. Расти ей, чебаковской, сто, двести лет! — Родион был растроган. — Потом на дощечке и укажут — посажена устьевцем Чебаковым.
Среди работающих на улицах пронесся слух, который всех горячо заинтересовал:
— Американец к нам? В Устьево? Прямо из Америки? Настоящий?!
— В Питере он живет, а оттуда к нам. С Лениным, слышно, знаком.
— А ну, посмотрим на американца.
Он говорил через переводчика, человек лет тридцати, стройный, в пальто с кенгуровым воротником. И радостная улыбка не сходила у него с лица.
— Товарищи! Да, вы мне товарищи.
Гул радостного изумления пронесся среди тех, кто тесно обступил его. Такого иностранца они еще не видели.
— Мне в Смольном рассказали, за какое дело вы взялись. И я не мог не поехать к вам. И когда я увидел, что вы работаете, я понял, что вы действительно стали хозяевами вашей земли. Я не забуду того, что увидел здесь.
Он и за океаном не забывал о дне, проведенном в поселке Устьево. Ведь на его глазах начиналось преображение жизни, начиналось с малого.
Но он знал, наш друг, что уже готовится преступление против нового мира, что наготове стоят силы войны против государства, которое предложило мир всем странам, мир навечно.
Его закидали торопливыми вопросами. Поедет ли домой? Что будет делать там? Он отвечал, что поедет, что обязательно напишет правду. А дадут ли написать правду? Не опасно ли будет для него? Записан ли он в партии? Нет, товарищи, у нас в Америке такой партии, как у вас, еще нет. Только собираемся организовать ее. Да и вы не все, должно быть, в партии.
— Верно, далеко не каждый из нас в партии, но когда на этой работе, то все будто в партии. Вон с нами два главных большевика работают — Буров и Дунин. Был еще третий главный — самый ученый у них, монтер Башкирцев. И он был бы здесь сегодня, да в Москву послали. А из Америки напишешь нам? Не забудешь про Устьево?
Вперед выскочил раскрасневшийся от волнения Волчок. Он дергал за руки переводчика.
— Скажи ему, — кричал Волчок, — если будет трудно ему у себя, пусть снова едет к нам. Мы ему построим дом вон там. Работа будет. Скажи ему…
Он не окончил и обнял американца. А потом американец пошел с ними, взял заступ и начал долбить мерзлую землю.
Но скоро оборвалась эта нежданная, веселая на вид работа. Это произошло через неделю.
Для переделки поселка не нашлось ни денег, ни материалов. Улицы сразу опустели. Ямы засыпали. Еще висели веревки на колышках, но мальчишки их обрезали. И на годы осталась гранитная тумба. Так она и лежала на земле за станционным амбаром и медленно, тяжело уходила в землю.
Вместо большой работы начался разъезд. Уезжали из всех цехов. К станции подавали порожние составы. Люди грузились в товарные вагоны, мастерили печку-времянку, настилали нары. Многие приходили в заводский комитет прощаться, говорили, что напишут, просили, чтоб написали им, когда заводу станет легче. Ну можно ли было представить себе, что не вернутся в Устьево?