— А куда писать? — спрашивали в комитете.
Писать надо было на Тамбовщину и поближе — под Тверь. А многие обещали сообщить, где они осядут. Куда только не предстояло писать, когда у завода опять будет работа!
Раскачиваясь, со скрипом, звеня буферами, во все концы страны уходили потрепанные войной вагоны. Через две недели завод открыли, но в нем не было и четверти прежнего народа.
Летом начал объявляться новый заказчик. Приходили письма с Урала. Запрашивали, может ли завод изготовить вальцы для паровой мельницы, дизель, молотилку, сепараторы. Можно было гордиться: по всей стране, даже в такое сложное время, знали, что завод универсален, что всякий заказ можно выполнить в его цехах.
Это были признаки того, что вступал в силу ленинский план возрождения страны. И перед ним, казалось, отступал хаос, который принесла четырехлетняя война. Уже нет на железных дорогах эшелонов с солдатами, бросившими фронт. А из города Вятки в Устьево приходит письмо со штемпелем губернского Совета народного хозяйства, и он, этот Совет, желает вступить в деловые взаимоотношения с Устьевским заводом.
Мир заключен — в этом ленинская мудрость, позволявшая заглянуть в иные времена. Только бы продлился мир! Какие драгоценные возможности откроются тогда перед страной! Но мир не продлился.
И снова отпустил от себя завод тысячу-другую людей. Оставались последние две тысячи, которые уж никуда не уйдут. Это были лучшие слесари, токари, фрезеровщики, прокатчики, лекальщики. Но теперь у них не было настоящего дела.
Так кончался 1918 год. Зимой Дунин и Адамов просидели вечер над отчетом. На широком листе было тридцать граф — по числу цехов. В эти графы надо занести только одно слово — «работал» или «не работал».
С двумя мартеновскими цехами, с двумя механическими, с цепной кузницей и еще с полудесятком больших цехов обстояло проще простого. Сразу вывели в графе: «не работал». А вот трубная?
— Как будем писать, Анатолий Борисович?
Адамов негнущимся пальцем перелистывал страницы карманной книжки и водил по странице тоненьким карандашиком.
— Январь не работала. Апрель, май, июнь не работала. Горячий отдел вообще не работал. Холодный отдел работал.
— Как тут одним словом выразишь? А ну ее к черту, формалистику. Запишем, как было.
— Железокотельная? Меднокотельная?
Адамов взялся за карандашик.
— Работала частично.
— Частичка эта с гулькин нос.
Они хорошо знают, что обозначало в 1918 году слово «частично». Пускали на неделю, если через фронты на завод попадала нежданная платформа с углем. Тогда разогревали котельную, собирался народ. Потом котельщиков переводили в другие цехи, где они ждали своей недели.
— Кузнечная?
— Работала частично, без паровых молотов и печей, — определяет Адамов.
— Ну и работка! Хоть не пиши. Прокатная?
Адамов перевернул страничку.
— Январь, февраль, март, апрель, май и десять дней в июне не работала.
— А в остальное время — через пень-колоду.
Дунин вызывал по списку:
— Центральная электрическая станция!
— Работала, — удивленно откликается. Адамов. — Вы же знаете.
— Знаю, что на одной водичке работала. А угля ни синь пороха. А когда не было водички, работала?
— Чего вы сердитесь? — Адамов улыбнулся бескровными губами. — На кого?
— Эх, Анатолии Борисович, на тумбу сержусь… Тумбу-то видели?
— Какую тумбу?
— Гранитную, что у станции за амбаром лежит. Помните, хотели мы город из поселка сделать. Так говорят ехидные типы, что, мол, надо ее поставить вроде памятника тому городу будущего. Да… Была, мол, у вас мечта, — получайте тумбу. Белые генералы пути заперли. Да… А как можно было бы работать! Как работать! Даже сейчас, хоть и хлеба-то нет. И то работали бы. Дай только угля, нефти, металла.
Помолчали с минуту и снова принялись за отчет.
— Паровозоремонтная!
— Частично.
— Шамотный завод?
— Не работал.
— Да, мартены-то ведь стоят… Не для кого ему работать.
Снова помолчали, на этот раз молчание было особенно тяжелым. Дунин запустил руку в волосы, закрыл на мгновение глаза, глубоко ушел в директорское кресло.
— Вот так подводим итоги за год, — медленно проговорил он. — Завод на месте, кроме одного цеха. Рабочих пришлось отпустить. Инженеры, простите, сами сбежали. Вам спасибо, что не бросили нас.