— Бросить-то не бросил, — Адамов пощипывал бородку, — а, в сущности, чем помог?
— Уж одним тем, что не бросили, и то помогли. Ну, ладно. Латунная?
— Не работала.
— Моторная?
— Частично.
— Судостроительная?
— Не работала.
— Механическая номер три? — Дунин все не мог привыкнуть к тому, чтобы называть мастерские цехами.
— Частично.
Вот так, перебирая все тридцать шесть цехов, перекликались в тот вечер разные голоса: громкий, сердитый, отрывистый и тихий, с легким покашливанием.
3. Лес лесу не ровен
После мая огородники притихли. Старик Лукин скрывался где-то в окрестных хуторах. Потом пошли слухи, что он вернулся в поселок. Огородники принимались за старое, но исподволь.
Бывало, на улице окружали жену Дунина:
— Покажи, что у тебя в корзинке.
— Вы что, с ума спятили?
— Женой начальника стала. Вот и желаем знать, что на обед варить будешь. У нас хлеба нет, а вы небось шинпанское пьете.
Вырывали из рук корзинку. Это были жены огородников. Они попростели на вид — ходили в порыжевших сапогах с торчащими ушками, ситцевых грязных платках, сбившихся на макушку, совсем как коровницы. Но так было теперь, а недавно даже в будни они носили прюнелевые сапожки, недешевые шали, а зимою в праздник и лису-огневку на воротнике. Сейчас шали и лиса лежат запрятанные. И многое к ним прибавилось в сундуках. Молоко они за деньги не продают, берут только на вещи. По три самовара стоят у них на полке. И вот эти-то кричат, что хлеба нет!
— Ну, видели, что несу начальнику к обеду?
Из корзинки вынимали репу, два желтых огурца, половину селедки, половину кочна. Под капустой лежали старые калоши.
— Видели? — отвечала, трясясь от гнева, Прасковья Тимофеевна Дунина. — Может, сменяешь молоко на галоши? Да на них только одна латка. С шампанским начальник обедает? Нашли?
Но не одни огородницы ворошили корзинку. С ними были и старые соседки, с которыми вместе ходила на реку полоскать белье. Эти женщины смущенно говорили:
— Ты не сердись, Тимофеевна, слышь, не сердись. Шалеет народ, что хлеба нет.
А в лицо огородницам летели слова, которые Прасковья Тимофеевна слышала от мужа:
— Хлеб будет, мыло будет, мясо, одеколон будет, а вас, стерв, не будет с нами.
Однажды за ее спиной раздался злой голос, от которого женщины оробели:
— Вы что затеяли? В холодную захотели? А ну, по домам!
Женщины начали испуганно расходиться.
— Я вас еще не так, гадюки! — кричал им вслед Брахин.
Он пришел следом за Прасковьей Тимофеевной и сказал Дунину, который собирался на работу:
— Получай в целости супругу дорогую. А то чуть было не разорвали ее. Нацелились вороны горлицу клевать.
Прасковья Тимофеевна оторопела:
— Да что ты, Потап Сергеич, никто меня и не рвал. Или шутишь?
— Ну, ладно. Не признаешь, значит, что я тебя спас? А я-то думал, что поднесешь за спасение погибающих.
— Садись, Потап. Хотя ничего для гостя не припасли.
— Значит, управляем, Филипп, а? Завод стоит, а управлять-то все-таки надо.
Брахин сел, осмотрелся. Странным было начало разговора. И Дунин, и Прасковья Тимофеевна сразу почувствовали, что нет прежней сердечности между ними и Брахиным. А ведь бывало иначе. Потап приходил в эту самую комнату, приходил сюда и Родион. Им надо было посовещаться. А чтобы не заподозрили их в недозволенном, они и пели, пели с удовольствием, потому что все трое были музыкальны. Родион пел баритоном, а Брахин и Дунин тенором. Родион любил чувствительный романс «Глядя на луч пурпурного заката…». Брахин и Дунин подтягивали ему и подмигивали: знали, что Родион стесняется петь. Однажды к ним постучался проходивший мимо соборный регент.
— Поступай в хор ко мне, — убеждал он. — По десятке в месяц приработаете, обещаю вам. А ну, повторите.
И пришлось Родиону повторить чувствительный романс. Регент хвалил его:
— Да ты же на свадьбах петь можешь. Из какой мастерской? Двадцатку обещаю.
Потап и теперь, бывает, поет, но не у старых друзей, а у себя в исполкоме, где состоит заместителем председателя. На большее он не согласился. Председателем после того, как вернулись устьевцы из-под Жлобина, выбрали Любикова. Брахин согласился с этим.
— Он образованный, студент. А я при нем пролетарским глазом буду, недреманным оком.
Любил Брахин пышные слова. В исполкоме появился третий заметный человек по фамилии Грибков. Это был учитель с соседней станции, немолодой, с недавнего времени член партии. Крепыш, с волосами бобриком, он никогда не расставался с трубкой — скажет и впустит дым — и «пых-пых» сливалось у него со словами. Грибков стал секретарем исполкома.