На привале Чернецов вытащил записную, в кожаном переплете, книжку, найденную в шинели убитого белого офицера, и сказал:
— Ну, посмотрим, против кого наши ребята воюют с открытой душой.
Записная книжка начиналась стихами:
Бутенопа у нас, кажется, нет. А генерал Глазенап имеется, но берет только интендантские форты. Такой он был всю ту войну, такой и теперь. Да здравствует единая, неделимая, с Новой и Старой Деревней, с рестораном Донон, с разводом караула у Зимнего дворца, с английским перчаточным магазином, что на Морской…»
«Сии стихи, усвоенные мною еще от дедушки, надо бы сделать единым маршем гвардии. Далеко позади граница эстонская-сукинзонская. Когда будем в Петрограде, привезем эстонских министров и выпорем всенародно в конюшнях императорского бегового общества. Кильками вам торговать! За неимением министров вчера выпороли в деревне старосту, по-новому — председателя сельского Совета».
…«Где же будет отбой? В Петрограде? Или дальше? Или ближе?»…
Убитый офицер Талабского полка, самого яростного из всех частей армии Юденича, еще оставил запись насчет разведок.
«Восьмого. Ходили в разведку капитан Нелькен и поручик Смуров. Девятого. Посылали в разведку поручика Ознобишина и подпоручика Одинцова. Одинцов едва пришел назад. Десятого. Сам ходил в разведку. Одиннадцатого. Ходил спешенный ротмистр Зубарев… Обрядился комиссаром — в черной тужурке и со звездой…»
— Что же это у них офицерье в разведку ходит? — удивился Леонид.
— Есть тут, видишь, — Чернецов продолжал чтение, — «…брал в разведку унтер-офицера Голубина. Посмеивается, собака: ворами, ваше высокородие, в отчий дом идем. Надо бы тотчас в зубы, но раздумал — один на один перед лицом врага так не годится. Стерпел до возвращения».
— Один и есть унтер на все офицерье.
— В чем тут дело?
Перелистали всю книжку, солдатских имен не нашли.
— Совсем у них нет солдат, что ли?
Сомнения разрешил Чернецов.
— Не пускают солдат в разведку. Боятся, что к нам утекут. Да и солдат-то у них кот наплакал. Всю книжку проглядели?
— Всю.
— Ну, так смотри, против кого гордо и смело напоказ идешь. Он оценит твою красоту! Как же… Попробуй мне еще раз с лентой пойти.
— Волчок, — напомнил Воробьев, — одних лет с вами, а лучше разбирается.
Димы в отряде уже не было — его перевели политруком в другую часть.
Снова вместе ходили приятели в разведку. Если посылали одного, просился и другой. И в атаку ходили рядом. Но оба стали теперь серьезнее. Если и брали в плен белого солдата, Павел и Леонид не отходили от него, пока не «вгоняли его в правду», — выражение Леонида. Оба друга были неуемными правдолюбцами.
9. У Гатчинской заставы
Погода переменилась в один день. Изморози не стало. И когда подходили к Гатчине, дороги размокли. У самой заставы встретились неуклюжие фуры.
— Кого везете? — окликнул Чернецов.
— Курсантов.
— Где их ранили?
— Не ранили, а… — неохотно отвечал возница.
— Чего «а»?
— Ну, сам посмотри.
Чернецов просунул голову и сначала ничего не увидел, только почувствовал особую тишину. Не было слышно ни движения, ни стонов. Капли дождя стучали по брезенту. Разглядев, Чернецов, воевавший шестой год, отшатнулся. В фуре лежали трупы с выколотыми глазами, с разрезанными лицами. Все они были молодые, таких лет, как Павел и Леонид. На шее одного из убитых висел подвешенный лапоть. Возница похлопал себя по груди.
— Акт везу… Беспартийные доктора писали. Комиссар просил, чтоб именно беспартийные писали, Говорит, акт рабочим всех стран посылать будут.
Фура медленно пошла по дороге к Петрограду. Павел шептал побелевшими губами:
— Было перед кем себя выставлять…
Молча шли к штабу.
— Второй раз, — рассказывал Чернецов, — вижу… вот так лапоть. Три года тому назад в Польше немецкие аэропланы летали над нами. Бросают что-то. Думаем, бомба. Нет, не гремит. Подбежали, смотрим — лапти, связка лаптей. Это они, чтоб смеяться над нами, чтоб обидеть. Значит, лапотная вы нация, куда вам против нас соваться. И верно, обидели солдат. Лучше бы бомбу бросили. Выходит, беляки у них научились.