В штабе отряд соединили с другой частью, которая потеряла в боях много людей. Чернецова тотчас послали во внутреннюю охрану города. Последние сутки Гатчина оставалась в руках Красной Армии. В этот день и накануне в небольшом городе появились какие-то новые люди. Они походили на пассажиров, отставших от поезда. На бульварах Гатчины стояли небольшие крепкие дома. Жило на бульварах второе, третье поколения дворцовых поставщиков, дворцовая челядь, гатчинские купцы и отставные офицеры.
Как в эти часы обострялись чувства тех, кому ночью предстояло покинуть Гатчину! Они как бы видели дома насквозь, через стены. Видели в них пригородного обывателя, который обалдел от рассказов о том, что англичане будут даром раздавать с грузовиков настоящие белые булки. Видели людей, которые достают далеко запрятанные ордена и родовые бумаги.
Вечером Чернецов проходил с дозором по бульвару. На улице было пусто, как в осажденном городе. Дозор остановился возле одного дома. Сквозь открытую форточку неслось хрипение граммофона. Дозору послышалось в нем злорадство. Вот в этом доме, должно быть, завтра и откупорят давно припасенную бутылку и выпьют за приход белой армии. «Коля и Оля бе-егали в поле…» Сколько нахальства в дребезжащем голосе!
— По граммофону! — негромко, но внушительно скомандовал Чернецов.
Чернецов и сам не понимал, почему он решил ответить огнем на куплеты, которые неслись сквозь открытую форточку. Просто у него, как и у всех, были до крайности взвинчены нервы. В куплетах послышалась не высказанная прямо насмешка, всем она послышалась. До чего же пакостный голос у этого куплетиста. Уютный дом уже вернулся к старой жизни, к старой Гатчине. Вот почему завели граммофон и открыли форточку, чтобы и на улице было слышно. А может быть, это условный знак кому-нибудь? Ведь нелепо заводить граммофон в такие тревожные часы. И почему открыта форточка?
Щелкнули затворы. Граммофон тотчас умолк. Форточку захлопнули.
Бутылки на столе не было, но кипел самовар. В просторной, хорошо обжитой комнате сидели двое — сухощавый, рыжий, маленький человек с потасканным лицом и молодой, высокий.
— Это вы про какие поля тут завели? Кто по полям бегал? От кого? Про нашу войну, что ли?
— Ни про кого, — торопливо объяснял пожилой. — Старую пластинку поставили.
— Нашли время музыкой заниматься! Документы!
— Я инструктор здешнего наробраза, — отвечал пожилой. — По музыкальной части.
— Зачем с наробразом не ушли?
— Места не было. Не взяли.
— У них раньше музыкальный магазин был, — сообщил дворник.
— Был, верно. Но с первых дней революции я его предоставил народному образованию.
На стене висели четыре гитары и два медных баса.
— На чердаке еще барабаны ихние лежат, — добавил дворник.
— Вон оно как предоставил. Что это за человек с вами?
— Я сотрудник политпросвета, — отвечал молодой. — Сотрудник по красноармейской эстраде.
— Здешний?
— Командирован из Петрограда. Вот мои документы.
— Чего же вы тут ждете? Сейчас не до концертов. Вы пойдете с нами.
Когда выводили на улицу, молодой говорил:
— Зря тащите, товарищи. Я куплетист. Вот куплеты пою — «Булак, Булак, узнаешь наш кулак». Про Булак-Булаховича.
Чернецов пристально глядел на полу черного длинного пальто. Пола оттопыривалась. Молодой поймал этот взгляд и съежился.
— Стой смирно.
Подкладку подпороли, выпали поручичьи погоны и бумаги.
— Эх, Булак, Булак! — Его как-то брезгливо пожалели.
Молодой стал ожесточенно клясться в том, что в прошлом году он случайно обменялся пальто с неизвестным ему человеком и не знал о зашитых погонах. Но его уже не слушали. Он сразу перестал существовать для дозорных. Но он говорил не умолкая, говорил жадно, задыхаясь, отчаянно стараясь убедить их.
— Да перестань ты! — крикнул Чернецов.
Его также охватило чувство брезгливой жалости к этому человеку, которого через полчаса не будет в живых.
10. Фельдфебель
Летом во время первого похода Юденича в частях его армии появлялся худощавый, средних лет человек в военной одежде с нашивками фельдфебеля. Он развозил огромные пакеты, запечатанные сургучом. Фельдъегерская тележка, в которой он разъезжал, была запряжена сытенькой, резвой пегой лошадкой. Фельдъегерь был во всем аккуратен, чисто выбрит, в хорошо начищенных сапогах. Он показывал отличную старой военной школы выправку, хотя мал был ростом. Лихой бубенец на дуге, расторопность, туго затянутый ремень, кресты и медали, позвякивавшие на груди фельдфебеля, — все это нравилось офицерам. Низенький человек всем как бы одним своим видом говорил о том, что возрождается старая армия.