Все это было летом. Когда Дунин вернулся, Паша нашла, что он посвежел и окреп.
— Да что вас, на фронте откармливают, что ли? — Паша повертывала его из стороны в сторону. — Филин-пушка, да ты помолодел годков на десяток. Кабы знать, я бы с тобой поехала. Помолодела бы тоже. И полюбили бы друг дружку жарче, а, Филиппушка?
Дунин усмехнулся про себя. Уезжая, он сказал Паше, что его посылают с одним заданием на фронт. О том, что он проберется в тыл белых, ничего не было сказано. Он не заметил, что через несколько дней после возвращения жена его как-то по-особому посмотрела на него, словно хотела о чем-то спросить. Отношения их всегда и во всем были правдивы. И если зашевелится, бывало, вопрос, то тут же его и высказывали. По глазам они понимали один другого. А этот спрашивающий взгляд Дунин пропустил.
Осенью он повторил опасную поездку.
Вечером как бы мимоходом Дунин сказал жене:
— Опять вызывают в Питер. Так недели на три, на месяц. Некогда будет и видеться.
— На фронт?
— В Питере уточнят.
Поезд уходил из Устьева на рассвете. Паша согрела самовар. Дунин молча сел к столу и нехотя, рассеянно пил чай.
— Филипп…
Он поднял голову и вздрогнул. Маленькая женщина смотрела на него гневно, почти с ненавистью.
— Так-то ты прощаешься со мной!
— Что ты! Да что ты это? Паша!
Она подошла к нему вплотную. Вздрагивали побелевшие губы.
— Есть Паша, чтоб рядом спать! Чтоб щи варить! Чтоб исподники твои стирать. Пятнадцать лет я с тобою. А теперь не смотришь в глаза. Ведь все чую. Летом, когда вернулся, какое слово во сне сказал! Я ведь тебе так просто про фронт тогда сказала, чтобы хоть малость выведать. Но ты молчал, и я молчала. Значит, нельзя. Я молчала. И не спрошу тебя. Должно, так надо. Только простись ты по-другому. Ведь ты для меня все. Ребят-то у нас нет.
Она взяла его голову в руки и смотрела долго, не отрываясь.
— Может, на смерть идешь! На му́ку!
Все поняла она теперь.
От слез стало бы легче, но слез у нее не было. Он обнял ее — вот тогда стало легче. Отпустив мужа, она тихо сказала:
— В город провожу тебя.
Утром были в городе. Сколько раз вместе в далекие годы ходили они вместе по этим улицам в поисках надежного ночлега, когда Дунин скрывался. Паша несет такой же тощий узелок. Вот чайная, куда они зашли погреться в морозный день. Здесь его тогда и арестовали. Теперь чайная наглухо заколочена досками.
Дунин искоса посмотрел на Пашу. Раньше она была полная. Дунин, посмеиваясь, говаривал, что она переваливается по-утиному. Как она исхудала, бедная! И поседела. В стареньком пальтишке, в порванной шерстяной косынке…
Паровоз прошел Гатчину. На всех станциях ему тотчас открывали путь. Бородатый машинист встретил Дунина как старого знакомого.
— Жив? Опять вместе.
— В последний раз? Как думаешь?
— Да уж надо кончать с ними теперь. Чтоб ничего не осталось. Чтоб не шел больше на Питер.
— Где слезем?
— Видать будет.
За Гатчиной пошли тише. Машинист смотрел по сторонам. Повстречался разбитый обоз, потом конный разъезд. Кавалерист махал шапкой. Приложив обе руки ко рту, он что-то кричал по направлению к паровозу. У сторожевой будки связисты торопливо сматывали катушки полевого телефона. Подошли к маленькой станции. Все двери домов остались открытыми. На огороде прыгал кролик. Начиналась полоса полного безлюдья. Машинист еще больше убавил ход.
— Теперь близко. Мы посредине. Покуда ничья земля.
Одинокий всадник вынырнул к самому паровозу. Паровоз замедлил ход, и всадник подал пакет. Машинист разорвал конверт, прочел и затем бросил его в топку.
— Еще версты три можно.
Промелькнула зажженная снарядами деревня, — значит, белые были на расстоянии орудийного выстрела.
Слезли у переезда. Помощник машиниста, как бы прощаясь, дал короткий свисток и быстро повел назад паровоз. Они пошли лесом. Со всех сторон обступала глубокая тишина. Это было глухое место.
— Залег мишка, — сказал машинист.
Где-то рядом медведь вырыл берлогу. Отброшенная лапами земля пристала к деревьям. Двинулись в обход через болото, напоенное холодной осенней водой. Вспугнули позднюю крякву. У машиниста были здесь свои приметы. Он узнавал путь по зарубкам смолокуров, по дереву, расщепленному молнией, по одиноким жердям на полянках.