«…Впереди завод, который называется Устьевским. Он еще работает. Это непостижимо. Но разумеется, скоро он перестанет работать навсегда».
Строки из записной книжки офицера гитлеровской армии, убитого под Ленинградом весною 1942 года.
Примелькавшееся имя (Иоганн Мюллер), потертые мысли. Он не понимал, человек с обыкновенным немецким именем, против кого послали воевать армию, в которой он служил.
Неукротим дух устьевцев. Нет, не через четверть века, а скоро, скоро оживет город, выжженная земля, завод. Годами копилась его сила, творила она чудеса, но люди считали, что это не чудеса, а только их родное дело, без которого они не дети своего времени.
Прямые преемники тех, кто начинал великое дело, стоят здесь в первые тихие часы после девятисот дней осады, идут в рядах рабочего устьевского батальона. Они и поднимут рухнувший завод, которому два века, отстоят и оживят город-спутник, город-сверстник Ленинграда.
Для того чтобы понять, как копилась и росла эта сила, перешедшая к преемникам прежних устьевцев, мы отодвигаемся назад, к тем дням, когда она стала не потаенной и не скованной, а свободной, — на тридцать лет назад, к памятному семнадцатому году, к старому Устьеву, тогда еще не к городу-спутнику, а к деревянному поселку при старом Устьевском заводе.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1. Столетний колокол
Сто лет держали этот пост. Ставили сюда крепких, рослых, мордастых людей. Чисто выбритые, с пышными нафабренными усами, позвякивая медалями на груди, они тучнели от безделья. Работы им было на две минуты в день — по минуте утром и вечером. Да еще зимой в обильные снегопады они помогали сторожам расчищать дорожку к парадному подъезду. В остальное время они лениво сплетничали о поселке, о заводе (знали все) да посматривали по сторонам.
Минут за пять до начала работы трое мордастых прекращали неторопливый разговор. Один становился под часами, другой — поодаль, третий медленно поднимался на вышку. Второй, и самый важный, самый крупный, который зовется махальным, — так его и в штатной росписи обозначали, — начинал маршировать по площадке возле узорчатых чугунных ворот. Он ходил, как на параде, тяжелым гвардейским шагом, подобрав трясущийся живот.
Пройдет десять шагов вперед, повернет, бросит быстрый взгляд на циферблат часов. Нет, не время. Еще десять шагов, еще поворот. И когда стрелка подходила к своей черте, махальный останавливался и высоко взмахивал рукой. Мордач на вышке раскачивал колокол, и плыл над сонными улицами медленный, унылый, почти церковный звон, знакомый поселку уже сто лет.
На все это дело хватило бы одного подростка. Но от подростка какая торжественность! А трое мордачей были видны издали. Этой ежедневной церемонии у ворот, сигнальному звону, придавали особое значение.
Генералы — начальники казенного завода — не любили гудка. В гудке слышна смутная тревога: сегодня это сигнал к работе, завтра — к забастовке. Завоет гудок, и выбежит за ворота тысяча-другая мастеровых, все десять тысяч выбегут, и полезут на бочку ораторы, и взовьется красный флаг над толпой.
Нет уж, пусть на других заводах гудок, а на Устьевском — ровный, глубокий звон колокола — утром и вечером, в мирное время и в годы войны.
Напротив завода собор. В заутреню заводская вышка и колокольня перекликаются. И потому генерал-начальник приказал отлить на заводском колоколе славянской вязью: «В поте лица твоего будешь добывать хлеб твой».
Нет, с колоколом спокойней. Махальному за то и деньги платят, чтобы люди поучались, глядя на него: смекай, мол, человечек, какой легкий хлеб выпадает на старости, если не станешь дурить смолоду, не требовать от бога и царя невозможного.
Да и не только в старости можно добиться благополучия, а раньше. Никанорову и сорока нет, а вот поставили в махальные. Пришел он с японской войны, года два походил каталем в старой мартеновской, а потом и в махальные вышел и через год был старшим махальным. Роста саженного, всегда свежевыбрит, георгиевская медаль за подвиг под Ляояном.
Никаноров выстаивает у чугунных ворот завода восьмой год. Работы мало, а уважения от мастеровых еще меньше. Когда толпа растекается по мастерским, приходится слышать обидные слова. В лицо называют «статуем», «вставной душой» и даже «сморгонской гвардией» (всем известно, что под Сморгонью в особой школе обучали потешных медведей). Ну что ж… Пусть называют — служба у Никанорова верная, и старость его ждет спокойная.