Он держал в руках две мандолины и балалайку.
— Катись с бумагой!
— Господин вахмистр, эта гармонь тоже из моего магазина. — Рыженький человек указал на Леонида. — Сам он и забрал.
— Врешь! — не выдержал Леонид. — Саратовка мне от батьки досталась.
— Разберем, — сказал вахмистр. — Тебя или его повесим, а разберем, а может, обоих. Катись покуда.
Пленных привели во двор военного здания. Они сидели на мокрой осенней земле. Раненый Воробьев полулежал, под него постелили шинель.
Вахмистр подсел к Леониду.
— Играешь, значит? Молчать перед смертью любите? Зубы сжал. Смотри, тесаком разожму. Ванька Ключник с песней помирал. Я, брат, тоже играю. А можешь песню «Зачем ты, мать, меня родила?». Душевная песня. Я тоже играю.
Зевнув, он обратился к Павлу:
— А интересно с вами перед смертью вашей языком чесать. Да все молчите вы, черти. А ты молодой, красивый. То-то у девок ёкает. Тебя бы к нам в ординарцы. Хочешь со шпорами по коврам ходить? Ты только скажи, кто тут жид, кто комиссар, — мигом устрою.
— Лицо ножиком резал? Лапоть мертвому на шею вешал? — спросил Павел.
Вахмистр потемнел и, коротко размахнувшись, ударил Павла в зубы.
— Н-но! Я тебя сперва твою могилку обгадить заставлю, а потом кончу. Ваши в подштанниках на фонарях висят, по бульварам. У тебя, что ли, нашли? — Он показал карточку девушки. — Ничего, курносенькая…
— Отдай, гад! — Леонид бросился к нему.
— Н-но! Ты мою свинчатку знаешь! Хочешь, отпишу ей, как умирал любезный? Иди-ка ты лучше в ординарцы. Другую курносую заимеешь.
Воробьев приподнял голову и с тревогой поглядел на Леонида. Страшная минута наступала для молодого. Надо было ему помочь.
— Насчет нас узнают, — тихо сказал он. — Мы все одна семья. Он хоть и безродный, а все в нашей семье. Насчет вас ни одна собака узнать не захочет.
— Кто тебе позволил, как барину, на подстилке лежать? Кто подстелил? Слезай с подстилки, комиссар. — Вахмистр ударил Воробьева сапогом в бок и выдернул шинель.
Он снова подсел к Леониду:
— Играть не желаешь, безродный? Дай-кось я сыграю. Дивная песня.
И вдруг, выкатив глаза, закричал:
— Курносой твоей вот какая честь!
Вахмистр разорвал карточку на клочки, бросил в грязь, придавил сапогом.
Он долго мотался между пленными, пьяный, воспаленный, и как будто чего-то от них ждал. Подсаживался к Воробьеву, словно о чем-то хотел спросить, бил его ножнами шашки по голове и почти уговаривал:
— Да кричите, черт вас побери, мне легче будет!
Потом пленных опять вели по городу. На фонарях по бульварам висели трупы, в одном белье, босые. Пленных привели на вокзал и посадили в товарный вагон. Скоро вагон ушел со станции. Двери вагона были заперты снаружи. Люк не могли открыть. Вагон подолгу стоял на станциях. Сквозь щели чуть пробивался тощий свет. Но и от такого света стали бодрее. Прошли сутки. Сейчас утро, почти день. Теперь светает поздно. Ощупью нашли Воробьева.
— Как тебе сейчас, дядя Федя? Болит?
— Ничего, ничего. А вы, смерзли?
Стали согреваться сильными движениями. Удалось тихонько приоткрыть люк. Поезд стоял на пустом полустанке. Впереди были видны леса, речушка. Редкий дождь чуть слышно постукивал по крыше вагона. Думали об одном и том же. Шепотом подсказали тому, кто высунул голову в люк:
— Ты в другую сторону посмотри. Что видать?
Он понял, о чем спросили его.
— Да тоже лес.
И ответ также был понят. Если бы везли от Гатчины на север, то давно бы уже показались трубы Тентелевского завода, Путиловская верфь, дома Петрограда.
— Купол, купол золотой видишь? — подсказал Воробьев.
Нет, даже Исаакий не был виден. Значит, везли в другую сторону. Значит, еще не пал в эти сутки Петроград.
Люк пришлось закрыть. Рядом ходили часовые. Опять долго стояли в пути. Снова отсчитали сутки. Наблюдатель становился товарищу на спину и тихонько открывал люк — так, что створка не стучала. И Воробьев шепотом спрашивал:
— Купол видишь?
— Нет, пустошь какая-то.
И во вторые сутки не был занят Петроград.
Ночью, когда все спали, Воробьев вполголоса окликнул соседа:
— Товарищ, ты откуда?
— С Айваза.
Это был человек одних лет с Воробьевым.
— А ты?
— Устьевский. И со мной тоже устьевские ребята.
— Устьевские вы. Вот оно что…
— Работал у нас?
— Нет, я только у Айваза. А один знакомый устьевский у меня.