На заводе об этом узнали через час. Лесом шли подводы, которые везли раненых. Лес доходил почти до самых устьевских огородов. На краю дороги стояла пустая телега. Старик нес к телеге огромную охапку моха.
— Товарищ, — окликнули старика. — Ты откуда?
— С завода.
— Такого нам и надо. Далеко до завода?
— Рядом.
— Прямо?
— Прямо. Сам туда еду.
— Ваши стреляли?
— Наши.
— Чего ты в такое время за мохом? Для коровы, что ли?
— Для людей. Мох заместо ваты. Раненых перевязывать.
— Мохом-то?
— Ваты, видишь, у нас нет. Так мох этот доктора по-своему очищают, чтобы зараза не попала, и кладут на рану.
Чебаков поехал следом за подводами.
— Взял бы ты к себе одного на телегу. У нас тесно.
— Клади, чего ж. Постой, кого кладешь? Фу ты… — Чебаков вспотел от неожиданности.
К нему на подводу перенесли молодого белого офицера. Офицер был ранен в бедро. Он лежал, закрыв глаза и закусив губу. Дорогой офицер очнулся, приподнялся на телеге, осмотрелся и заговорил:
— Что это за места?
— Лес, — коротко отвечал Чебаков.
— До города далеко?
— Какой город тебе нужен…
Оба помолчали.
— А что, дед, ремни из меня резать будут?
— У нас это не полагается. У вас, слыхать, резали.
— У нас, у вас… — усмехнулся пленный.
— Да вот, у нас и у вас, — хмуро отозвался Чебаков. — Разделили народ, на вас вина за это.
— Что ж со мной делать будут?
— Наперво лечить по всем статьям, как своих, нисколько не хуже. Госпиталь у нас ничего, прочной постройки. Всю больницу под раненых отдали. Которые больные сами домой пошли, чтоб место освободили. У вас небось наших выкидали?
— Не знаю.
— Поди знаешь. А, ваше благородие?
— Да честное слово…
— Ну, ладно.
Офицер был совсем молод, вероятно, еще ни разу не брился, с пухлыми, мальчишескими губами. На щеках еще держался румянец, но сквозь этот легкий румянец пробивалась землистая бледность, как бывает у человека, который в короткое время потерял много крови.
Чебакову было жалко раненого, но не мог он отделаться от назойливого вопроса, обращенного и к себе самому, и к пленному: «А что делал бы ты, пухлогубый, если бы был здоров и пришел бы сюда как победитель? Человек был бы тогда или зверь?»
Пленный открыл глаза.
— А в госпитале что?
— Что? Лечат, говорю. И… лекцию читают, — неожиданно для самого себя добавил Чебаков.
— Даже лекцию? — удивился пленный.
— Ну да. Вчера читали насчет древних греков.
— Путаешь ты чего-то, дед, — устало отозвался пленный. — Зачем это вам в такое время древние греки понадобились?
— Насчет этого ничего не могу тебе объяснить. А… впрочем, ты, ваше благородие, лежи, не тревожься.
— Дед, — тихо спросил пленный, — скажи, убьют меня или нет?
Чебаков повернулся к нему. Голос старика звучал строго.
— Сначала тебе лечение, как всем. Как встанешь, поведут тебя на суд, на суд народа. Об этом ты наперед думай. Разберутся в тебе. Если ты кровосос и нашим звезды на лбу резал, то один тебе только конец может быть, по всей нашей правде. А если ты дуром с беляками пошел, тогда другой разговор.
— Какой?
— На испытание тебя возьмут. Смотреть тебя будут.
— В печенку, что ли?
— В душу. Это мы умеем. Мы человека видим. Только навряд ты дуром пошел. Ты образованный. Мог видеть, где она, правда. Такие не дуром идут, а с расчетом. У меня вот соломенное образование, а все смекаю, с кем жить, кому морду бить.
— Образование мое — кадетский корпус, — заметил пленный.
— А я не знаю, брат, много этого или мало. Другие разберут, мог ли ты дуром после такого учения идти. Вот сын у меня. В ту войну взяли его, ранен был крепко. В эту сам пошел.
— Где же он?
Чебаков не ответил.
Их провожали глухие раскаты далекой стрельбы. Лошадь Белоголовка, военный трофей, взятый два года назад в бою под Пулковом, исхудавшая, старая, шла шагом. Чебаков следил за тем, чтобы телега не выходила из влажной колеи.
— Ну что, не очень тебя трясет? — сурово обращался он к пленному.
— Дед, ты тоже в боях был?