Армию Юденича остановили. Ее надо было разбить, разбить во второй раз, и окончательно. Части Красной Армии были составлены заново, в них влились рабочие отряды, прибыли резервы из Москвы, из Твери, из Череповца. Где же надо было нанести решительный удар? На подступах к Петрограду? Или в тех местах, где Юденич, обнаружив фронт, снял свои лучшие силы и бросил их к пригородам?
Юденич был задержан на подступах к Петрограду, и началось обходное движение в тыл. Наши части шли через леса, через осенние болота, часто в стороне от дорог. Разъезды Юденича гарцевали за версту от первого трамвайного столба. И в это время отряды Красной Армии перерезали Варшавскую железную дорогу и заходили белым в тыл. Прогнулась та линия, которая могла замкнуться в кольцо. А на подступах к столице Красная Армия перешла в наступление. Юденич сдал Красное Село, сдал Детское Село. Он еще раз попытался прорваться в Петроград, прежде чем замкнется кольцо. Три раза из рук в руки переходило Детское Село. Но уже безостановочно подходили из Петрограда новые части. Прямо из вагонов люди шли в бой. Оборона окончилась. Начинался разгром врага. Белые части покатились назад вдвое быстрее, чем наступали. Враг не вошел в великий город.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1. Буров в деревне
Не было дня, чтобы он не вспоминал об Устьеве. Письма оттуда Родион получал редко. И сам редко писал. Знал, что многих старых друзей в поселке уже нет. Они начали уезжать еще при нем. Друзья приходили к нему прощаться, когда он лежал больной. Расставаясь, они глядели так, будто сознавали за собой вину, будто виноваты в том, что не знают, как помочь Родиону. Ни в поселке, ни в Петрограде, ни в Москве нет сейчас такой больницы, где его могут поставить на ноги.
Буров слег сразу же после бунта огородников. Он попробовал подняться, это не удалось. Летом он походил с месяц, и снова болезнь свалила его. Она вела себя с ним коварно. Бывали дни, когда он чувствовал себя прежним Родионом. Он приходил в комитет, однажды направился к станции, чтобы поехать в Петроград. И на станции он сполз со скамьи. Оттуда его пришлось привезти на телеге.
Сухину не удалось скрыть встревоженности, когда он осматривал Бурова. Родион спросил напрямик:
— Орест Сергеич, умру я?
— До смерти далеко.
— Да вы не бойтесь сказать.
— Честно говорю вам, Родион Степаныч.
— А до жизни далеко мне?
— Как это… до жизни?
— Жить лежа не могу. Встать мне надо. Работать надо. Больше, чем другим.
Он глядел на Сухина требовательно. Но в этом взгляде старый врач видел еще и страстную надежду, и даже мольбу. Сухин прошелся по комнате, помедлил с ответом.
— Если бы тогда не избили вас, было бы, вероятно, иначе. А вообще-то эта болезнь у вас старая, должно быть, до войны началась. Неужели не замечали?
— Чувствовалась, а замечать когда было? Так до жизни далеко?
— Ждать надо. Побольше терпенья.
— Так какая же это болезнь?
— Печень не в порядке.
— Но с чего, Орест Сергеич? Я ведь никогда не пил.
— Не все нам бывает ясно.
Больше ничего не сказал. У него было неясное подозрение, что это рак.
Поселок замирал. Многих коммунистов послали в другие места. Уехал и Андрей Башкирцев. Работы на заводе оставалось мало. А забот у тех, кто теперь руководил и заводом и поселком, с каждым днем становилось больше, и все это были сложные, острые, неожиданные заботы. Они требовали и особой вдумчивости, и гибкости.
Об этом и говорили трое старых друзей перед отъездом Башкирцева.
Завод уцелел, если не считать одного цеха. Они сумели помешать Березовскому, который ошеломил всех своим планом и многих увлек. Они понимали, что спасли завод от гибели, но как же быть дальше?
Особенно нужна была им теперь способность глядеть вперед, а этого-то и не хватало.
Все трое они сошлись на том, что тяжелые испытания еще только начались. Нет, не осенью и не к концу года удастся вернуть уехавших. Впереди было так много неизвестного.
— Березовский считает, что вынужденный мир с немцами — мир надолго, — неторопливо, глуховатым своим голосом говорит Башкирцев. — Отсюда его вывод, что России надо держаться на внутренних водных рубежах.
Им еще не было известно, что этот вывод подсказан не ошибкой, а предательством.
— Нет, — продолжает Башкирцев, — Брестскому миру долго не жить. Он рухнет. Ленин знал, что делает. Если бы не Брестский мир, то рухнули бы мы.