Они это понимали все трое. Но как же быть дальше Устьевскому?
— У меня такое чувство, — говорит Буров, — что и Устьевский и Путиловский — это места, которые многое должны давать стране и себе должны давать. Нам большой помощи сейчас не ждать. Большое дело мы пропустили.
— Какое, Родион?
— Надо было ранней весной заводский огород распахать. Была бы картошка. Теперь поздно. Это нам урок, и урок тяжелый. Зимой он почувствуется.
Да и в одном ли заводском огороде дело?
На заводе есть молодые коммунисты. Дима и то зрелый человек по сравнению с ними. Теперь их надо растить по-особому. Ведь каждый день они слышат: «Что обещали?» Неустойчивого такие вопросы могут сбить с толку. Их надо учить, учить не словами, а на работе. Закаливать надо. А что он, лежачий, может сделать теперь?
Бывали дни, когда он подчинял тяжелое недомогание воле и принимался за дело, но это были только дни, короткие дни.
Жить больным на заводе Родион и не хотел, и просто не мог. Невыносимой была мысль об этом. Ночью, когда спали дети, он говорил жене:
— Не годится мне тут быть, Катя. Пойми меня… Просить ничего не буду. А вот лежать так, когда они на себе все несут, не могу. Как мне тут лежать в такое время?
— Уедем, Родя, — подсказала жена. — В деревню уедем.
Она давно хотела поговорить об этом, но не решалась.
— Что ж, поехали! — невесело усмехнулся Буров.
Он понимал, о чем думает Катя. Докторам она не верит, а верит себе. И думается ей, что в деревне она выходит мужа.
В конце года Буровы всей семьей уехали из Устьева. Поселились они в той самой деревне, где Родион родился.
От станции до Овчинникова на шесть верст тянулись сосны и пески. За соснами было видно озеро. Веселое место обрывалось у пригорка. Дальше тянулась топь, часть которой отвоевали под пашню. Деревню поставили как-то бестолково — с пригорка она спускалась в сырую ложбину. Еще долго после того, как отсеют на полях, деревня не просыхала.
Изба, в которой стали жить Буровы, была, как и все другие избы в деревне, с земляным полом, с двумя окнами на улицу, с двумя — во двор. Половину избы занимала печь, потемневшая от времени, со многими трещинами. Рамы в избе были только летние, наличники расшатались, и вернее оказалось подпирать окна снаружи палками. Федор, брат Родиона, утешал:
— Так по всей деревне подпирают. Да ничего. Печи наши сильнее морозов. Вот только соломы на крышу подкинуть.
Родион с тоскою оглядывался вокруг. Много лет тому назад он уехал отсюда и с тех пор ни разу не был в Овчинникове. Изменилось ли что-нибудь с тех пор? В такой бедной обстановке это трудно различить. Нет, пожалуй, стало еще беднее. Вот висят те самые ходики, которые когда-то видел Родион. Циферблат совсем почернел. Одной гири уже мало для часов, к ним привязан теперь камень. В углу жидкая охапка кудели, и пыль от нее щекочет ноздри. Из-под лавки у печки высовывает ноги теленок, взятый в тепло. В углу, помнит Родион, висел портрет генерала Скобелева. Теперь его нет, — наверное, Федор снял. Угол покосился, щели в бревнах стали широкими. Все как было в этом доме, и отовсюду глядит неприкрытая бедность. Жизнь словно остановилась здесь и даже попятилась назад.
В день приезда ужинали долго, но невесело. Разговор не налаживался. Федор молча поглядывал на брата и видел, что сильно сдал Родион лицом. К приезду припасли бутылку самогонки, но Федор не решался потчевать старшего брата.
— Ты, Родион, не расстраивайся, — говорил он неуверенно, — лето подойдет, у нас вполне даже красиво, и на озеро сходить можно. Я, конечно, понимаю, кто к городу привык…
— Разве в этом дело? — с досадой перебил Родион. — Думаешь, скучно мне, что ли, станет?
Федор не знал, что сказать.
— Какая в тебе болезнь? — нерешительно спросил он.
— Печень болит.
— Надорвал, что ли?
— Не оттого. Как-нибудь расскажу тебе. Не сам я надорвал. Другие помогли.
Катя поднялась из-за стола. Ей не по душе был разговор.
— Да полно об этом, Родион.
Буров сидел, опустив голову. Помолчав, он устало улыбнулся.
— Верно, Катя. Сейчас, пожалуй, лучше не вспоминать.
Федору показалось, что неприятный разговор окончился. Он пододвинул заткнутую тряпицей бутылку с мутной жидкостью.
— Выпьешь?
— Нет, не буду. Вообще не пью. Разве не знаешь?
— Так это раньше было. — Федор усмехнулся, покрутил головой.
— Ну и что?
— Так сегодня человек такой, а завтра другой.
— Я и сегодня не пью. Научились у вас варить. Значит, с хлебом богато?