Вернувшись к себе во второй раз, Сомин захулиганил. По ночам он стал курить самогонку. Это давало большую прибыль, и Сомин несколько примирился с жизнью.
От других кулаков он отличался тем, что те свои дела обделывали втихомолку, а Сомин — открыто. Сомин так захулиганил, что его, немолодого человека, стали звать Мишкой, будто он еще парень, а не хозяин. Он собирал у себя на хуторе парней и рассказывал истории о том, как ловко жил в плену.
— Поставили меня прежде на работу в конский лазарет. Я давай овес, по-ихнему хабер, продавать. Унтера ихнего научил. Только он боялся. А я все к кабатчику везу. Оделся, вино пил.
Было еще у него одно развлечение на хуторе.
— Парни! — орал Сомин. — Хотите цирк Чинизелли видеть? Наездника видали? Ну!
Беременная жена становилась на четвереньки, Сомин садился на нее верхом и заставлял ее быстро бегать вокруг стола и хлопал кнутом по полу.
Однажды вечером постучали в окошко. На крыльце стояли председатель волостного исполкома и милиционер.
— Масло продал? — спросил Буров. — Садись, потолкуем.
Если бы Буров кричал, Сомин нашелся бы ответить. Но Родион говорил спокойно, и Сомин струсил, сразу пропали все его словечки.
Долго писали в избе бумагу.
— Что мне будет? — осведомился Сомин.
— Судить тебя в волости будем. За бабу, за самогон, за парней.
А недели через две после суда из уезда приехал молодой человек в пенсне и в крагах. Он едко посмотрел на Бурова.
— Сколько барашков зарезали к своему столу, товарищ председатель?
— Давай говори по-другому, — серьезным голосом предложил Буров.
— За меня бумажка будет говорить.
От этой бумажки Буров побелел. В ней говорилось о том, что Микеня украл барана. Бурова обвиняли в превышении власти, в беззакониях.
Буров бросился было из комнаты искать Микеню. Но молодой человек встал у двери.
— Нет уж, пока я расследую, сидите здесь.
Было так. Микеню потрясли рассказы приезжих о том, как голодают в Москве и в Петрограде. Однажды у самой станции он повстречал хуторянина. Идя за телегой, Микеня услышал тихое блеяние. Под сеном лежал связанный баран. Микеня остановил телегу.
— Зачем прячешь? На спекуляцию везешь?
В ответ с воза послышалась грубая брань. Хуторянин погнал было лошадь.
— Акт составлю! — закричал Микеня высоким голосом и вскочил на телегу. — Держи на станцию, спекулянт! Не уйдешь от меня.
В утренней мгле они наконец разглядели друг друга. Микеня узнал кулака, который и раньше торговал мясом. Мясник стал врать, что везет барана попу: после святой недели сына будет женить.
— Поп за петуха нынче обвенчает, — отвечал Микеня. — Подавишься ты от жадности. В Москве голодают. Какие люди голодают! Учителя жизни.
— Не моя вина, — отвечал мясник. — Давай настоящую цену — все в Москве будет.
— Твоя цена! — еще больше распалялся Микеня. — Нет вам настоящей цены. Сегодня дай — завтра вдвое заломите. Настоящая тебе цена — тюрьма. Вот возьму твоего барана и отправлю Ленину.
Так Микеня и сделал. Он сам зарезал и освежевал барана. Добыл на станции рогожи, зашил тушу и написал на рогожах краской: «Москва, дорогому Ильичу». В уездном городе обратили внимание на груз с небывалой надписью. Мясник послал жалобу. Давно уже шли с хуторов доносы на Бурова.
И вот Микеня стоял перед Буровым.
— Было это? — тихо спросил Родион.
— Сам ты… говорил, какой Ленин редкий человек. Что жизнь за нас, бедноту наголющую, отдавал. Я вот… и надумал…
— Воровать я тебя ни для кого не учил.
— Я не воровал… Я от комиссии взял барана…
Заговорил молодой человек в очках:
— Интересно у вас получается. Крестьянин с женой не поладил — вы судите. Обвиняете его в истязаниях, в разных страшных преступлениях, хоть на каторгу посылай. А тут на большой дороге грабеж. И ничего.
Буров молчал.
— Знаете, что Ленин пишет о самоуправстве? О местничестве? О произволе?
Буров молчал, сжав зубы.
— Сколько вы барашков для своего стола зарезали? Кур, гусей?
Буров шагнул к человеку в крагах, в одно мгновенье вытолкнул его вон и сел работать. Через час молодой человек нерешительно просунул голову в дверь:
— Лошадей-то хоть до станции дайте.
— Пешком пойдешь. Я хожу каждый день. Кругом марш! Живо!
Домой он пришел сумрачный. Ничего не стал есть. Лег на лавку и стал тяжело ворочаться. Давно уже Катя не видела его таким.