Трудная зима прошла. В последний раз леденели от ветра плетни за избами. По ночам со стороны озера нарастал неясный шум, расходились льды. Мычали голодные коровы. Отощавшие собаки брезгливо перебирали лапами по мокрой земле.
Наступала весна, еще более трудная, чем зима. Этой весной война за хлеб должна была начаться раньше, чем его посеют.
Микеня рассказывал:
— На хуторах полная справа. И лемеха наварили. И борону выволокли. Все смотрят на поля Пащенкова. А у нас… эх, Родион, до чего же трудно у нас.
Через месяц пащенковские поля дружно зазеленели. Посеяла на полях беднота из Овчинникова, из Березова. Буров, проходя по полям, оживлялся и говорил Микене или сам себе, если шел один, что теперь-то уж никогда не отойдет эта земля к хуторам. Перед севом дознались, что помещик, уезжая, развез по хуторам семенную рожь, овес, люцерну. Так и лежали там семена в его мешках. Семена нашли и отобрали. Отобрали также винтовки и части пулемета. Микеня совершенно спокойно, все с той же покорностью в голосе, прикидывал:
— Сейчас сыромятным некогда. Пашут, сеют. А вот летом нас с тобой, Родион Степаныч, ловить будут, чтоб кончать. Это после сенокоса перед жатвой будет.
— Погоди умирать, филозо́ф. Мы еще таких дел с тобой наделаем. Ведь посеяли, а?
— Вот этого-то нам с тобой и не простят.
— А мы без прощения, без прощения.
Он брал Микеню под мышки и легко отрывал от земли.
А Микеня задумчиво улыбался.
— Веселый ты стал.
— От хорошего дела всегда веселеешь. Так-то, филозо́ф дорогой.
— А может, просить нам охрану?
— Не дадут. Это значит людей от фронта отнимать. Придется нам с тобой, филозо́ф, самим себя охранять.
Летом с большим опозданием доходили вести о Питере. Там наступал Юденич, а писем с завода не было. На работе в волости Буров становился рассеянным. Вызывал, бывало, к телефону телеграфиста со станции, спрашивал насчет телеграмм из Петрограда, но телефон работал редко, и Родиону казалось, что тревога растравляет старую болезнь.
Пассажиры поездов, проходивших через станцию Опухлики, запомнили невысокого чудаковатого человека в затрепанной куртке из шинельного сукна. Он предлагал пассажирам яйцо, но не за махорку и не за сахар, как другие, а за газету. Яйца Микеня добывал у себя во дворе тайком от жены. Бывало, он перелезал за этим через плетень к соседям. Бурову же говорил, что газетину дал хороший человек с поезда.
Ловили Родиона и Микеню в июле, когда они возвращались из волости. Из ржи на дорогу вышли трое вооруженных.
— Здорово, председатель! Здорово, свояк! — сказал Мишка Сомин. — Ты меня судил, теперь я тебя судить буду.
С весны Мишке Сомину какие-то люди, тайно побывавшие в волости, пообещали, что к покрову большевиков уже не будет. Он сначала посеял и потом только ушел в бандиты. Говорили, что бандитов в волости гуляет сотни две. Из Невеля приезжал отряд. Одна шайка была поймана, другая пришла с повинной. Бандиты приутихли, попрятавшись в лесах. Изредка они наведывались домой.
Нападение было внезапным, но Родион не чувствовал ни страха, ни растерянности. Он успел заметить, что спутники Сомина держатся как-то неуверенно. Заметил он также, что Микеня стоит совершенно спокойный.
— Суди, суди! — позволил Буров.
Мишка Сомин заорал сразу же:
— Кто мне не позволит?
Спокойствие людей, которых он поймал, выводило его из себя.
— Я не позволю, — сказал Буров.
Микеня как бы вскользь заметил:
— Плохо тебе, Мишка, в бандитах живется. Оборвался ты весь. Без бабы, без бани…
— Шутки шутить! — надрывался Мишка. — Вам подыхать, а надо мной надсмешки строите! Становись! Нет вам защиты!
— Да мы и так стоим, — кротко заметил Микеня.
— Отобрал поля, тут тебя и кончать будем. Молись, если хочешь.
— А я говорю, не будешь ты нас кончать, — Родион повысил голос.
— Почему? Ты докажи почему. — Мишка Сомин оторопело поглядел на него.
— Докажу. Зверь-то ты зверь, — объяснял Буров, — да у вас, у зверья, еще расчетец есть. Вот ты стоишь да думаешь: хочется мне Бурова да Микеню кончать, а если кончу, не будет мне прощения, придется сгнить в лесах. Так ведь? Признайся.
— Врешь! — уже не орал, а неистово визжал Мишка Сомин. — Врешь, сука, врешь, комиссар! Уйду, и ни один черт меня не сыщет.
Но было видно, что Буров говорил именно то, о чем часто раздумывал в лесах Мишка Сомин. И никогда в жизни не был Сомин так напуган и зол, как сейчас. Безоружные — один крупный и широкоплечий, в застиранной рубахе, в очках на веревочке, другой низенький, со спутанными, непомерно отросшими волосами — стояли чудесно спокойные, а у него, у Мишки Сомина, прыгала в руках винтовка.