— Конечно.
— Приезжайте, а то я опять свихнусь.
— Ну нет. Буду я здесь или не буду, а с этим чтоб было кончено.
Землемер молча закрыл глаза, словно хотел подтвердить: «Да, кончено».
— Ну, извините, что побеспокоил. Буду дожидаться. — Старик неловко простился и ушел.
На другой день, сидя в садике, Родион прочел в газете о том, что Мишка Сомин расстрелян по приговору губернского трибунала.
Родион уехал на время в Устьево, потому что там был Сухин, который знал его раньше и видел, как начиналась болезнь. И главное — ехал туда потому, что в Устьеве были старые друзья.
Сухин подтвердил — операция нужна. Но в больницу еще нельзя было лечь: ее пока занимали раненые. Недели две Родион жил на старой квартире. Утром он шел за водой, потом сидел у печки, перелистывал старые книги. Его встречали ласково, но с грустью. Думали, что видят Родиона последние дни. Друзья знали, что он голодает. Они хотели помочь ему. Родион отказывался:
— У вас дети. Что, я у них отнимать буду?
— Да не отнимать, Родион Степаныч…
Пришел Дунин, с ним Паша. Они принесли кастрюлю с крепким мясным бульоном, вареное мясо — то, что разрешил Сухин.
— Не возьму. — Родион отодвинул это от себя.
— Паша, скажи ты ему.
Она наклонилась над Родионом, погладила его по волосам. Неужели это Прасковья Тимофеевна? Да ей же на вид за пятьдесят.
— Все понимаю, Родион Степаныч, — мягко говорила она, — и каждый из нас поймет. Но ведь вам же это нужно. Мы все просим вас.
— Все равно. Выдержу я, выдержу. Встану.
— Ну как мне быть с тобой? — почти со слезами в голосе сказал Дунин. — Затвердил одно — выдержу. Силы надо набраться для этого.
— Откуда достали?
— Не задавай мне таких вопросов. Достали, и все тут. И каждый день будем доставать.
Буров так и не узнал, что все это — мясо, шоколад, яйца — по спекулянтским ценам поставлял Никаноров.
— Будешь есть.
И Родион подчинился.
— Ладно. Дай мне только слово. Если умру, перевезите сюда Катю с детьми.
Он разрыдался.
После операции рана долго не закрывалась. Врачи начали терять надежду. Родион лежал в устьевской больнице, а Катя в деревне ходила по соседям и плакала. Однажды по дороге в волость кто-то крикнул с хуторных саней:
— В куски пошла? Не впрок комиссару наш хлеб? Небось помер комиссар-то? Держи, я подам.
И с воза полетели две промерзлых картофелины.
Собрала Катя у знакомых сухарей, добыла немного масла, зашила в холст и отправила мужу. В Устьево пришел этот ящик, но в нем оказались только два небольших березовых полена.
А Родион все лежал в больнице. По привычке он просыпался в тот час, когда открывались заводские ворота. И теперь он слышал на заре старый, давно знакомый звон. Потом забегал Чебаков.
— Отзвонил?
— Отзвонил, Родиоша, детка. Как ты сегодня? Сдается, что получше.
Чебаков подсаживался к кровати и начинал рассказывать про Устьево, Родион рассказывал про Березовскую волость. Иногда они сражались в подкидного.
В эти самые дни издалека пришло письмо Родиону. Конверт был склеен из газетной бумаги. Его густо покрыли штемпелями разных городов. Сквозь штемпеля можно было разобрать наполовину стершиеся газетные строки: «Наши части ворвались в Екатеринбург»; «Ленин говорит — мы видим полный развал колчаковщины»; «Кулаки в Вознесенском ссыпают хлеб в ямы»; «Поп-самогонщик».
Долго шло письмо до поселка. Оно задерживалось в городах, которые переходили из рук в руки, кружило по разным дорогам.
Родион читал:
«Тов. Буров, не знаю, где ты теперь. На заводе или послали тебя на фронт. Может, ты и забыл меня. Я, Ильин, был солдатом в понтонном батальоне. Все с тобой спорил насчет бога, а по другим вопросам нисколько не ругался. С богом в душе я и домой поехал. Еще год при боге жил. Добрый человек достал мне книги. Были боги халдейские, вавилонские, греческие, потом наши, христианские. И все довольно похожи друг на дружку. И главное, к людям они приходили одинаково. Веры разные, и везде потом воскрешение. Одно это — обман людей. Читал я дальше и вижу: верно, совесть попы и монахи богом заменили. Это ты правильно говорил, товарищ Буров. Потом еще больше. Ну, и Демьян Бедный помог и Емельян Ярославский тоже, хорошо они пишут для нас. Перебрал я эти тысячи лет, как горошины. Не думай ты про меня, что я теперь при боге. Написал бы я тебе много, да всякие заботы…»
Дальше разобрать было невозможно. Письмо отсырело, чернильный, карандаш расплылся. Но оно было радостью еще более светлой, чем последний разговор со старым землемером. Всюду всходили семена, посеянные в семнадцатом.