— Прошу продолжать.
— Да, я вел подпольную работу в белых частях. Я, насколько было в моих возможностях, помогал разлагать их.
— Что было и в интересах Эстонии, господин консул, — напомнил Башкирцев.
Консул промолчал.
— Я иногда встречался с моими старыми знакомыми. Я познакомился с ними еще в те времена, когда работал в этих городах. Это честные люди, труженики. Они иногда давали мне приют. И теперь они арестованы лишь за то, что я встречался с ними.
— Это в компетенции наших властей, господа. Не следует вмешиваться в наши действия. Это не поможет наладить добрососедские отношения. — Консул с излишней твердостью произносит русские слова.
— Господин консул, — Башкирцев достает из портфеля несколько листков, — мы читаем эстонскую прессу. Арест этих людей связан с появлением у них страшного большевика Дунина, сорившего иностранной валютой, как пишут газеты. Вот он, страшный большевик Дунин. Он на каждом шагу рисковал жизнью и помогал этим не только нам, но и вам.
Лицо консула непроницаемо.
— Если бы Юденич достиг своего, — продолжает Башкирцев, — вашего правительства не было бы и я бы не имел удовольствия беседовать с вами здесь.
Секретарша вскинула брови — последние слова показались ей забавными.
В руках у Башкирцева то, что видели незадолго до смерти друзья Дунина, друзья Димы, — записная книжка белого офицера, которую нашел при убитом Чернецов.
— Позвольте ознакомить вас с этим документом. Он красноречив.
Вот они, строки о том, что эстонских министров после победы Юденича выпорют на конюшне.
— Это было уготовано армией Юденича таким людям, как вы, господин консул. Почему же томятся в тюрьме люди, которые чем-то помогли Дунину?
Лицо консула по-прежнему непроницаемо, но в глазах промелькнуло что-то особое. Башкирцев и Дунин — оба понимают: этот человек ненавидит и белых офицеров, и тех, с кем он сейчас говорит. Но белых офицеров он ненавидит, пожалуй, не так остро.
— Я доведу до сведенья нашего посла то, о чем вы мне сообщили, господа, — консул поднимается.
Башкирцев и Дунин выходят на набережную.
— Ну, видишь, Филипп, как порою приходится красному дипломату. На человеческом языке хотелось бы сказать: «Сволочь ты лощеная!» — а надо быть изысканно вежливым.
— Н-да, служба у тебя, Андрей, такая… Не хотелось бы еще раз побывать в этом доме.
— Знаешь, что вчера произошло с помощником консула? Заставили открыть на вокзале чемодан, а в нем золото в изделиях, в слитках. И все наменено здесь.
— На что?
— На заграничную ерунду.
У этого дома есть негласные торговые посредники. Они и добывают для него золото, редкие вещи, а за них получают сахарин, ванилин, кремни для зажигалок и, в особых случаях, кокаин. Кокаин продают под большим секретом, остальное фасуют в маленькие пробирки. И кричат на Невском оборванные, бойкие мальчишки: «Сахарин и ванилин, все, что хочешь, гражданин!»
Вот что идет из этого дома. Да, граница проведена в сотне верст от Петрограда. Это часть того, что на Западе после неудачного похода четырнадцати государств называют «санитарным кордоном».
Но все же первый мирный договор после Бреста заключен. Брешь пробита, и не уцелеет то, что высокомерные и недальновидные люди назвали санитарным кордоном.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1. Новые трудные вопросы
И снова Дунин встречается с Андреем Башкирцевым.
Прошло года полтора, а время уже совсем другое. Оно и легче, и труднее, и во многом сложнее, чем минувшее. Не проносятся к фронтам воинские эшелоны — единственные поезда, для которых на магистралях удалось сохранить высокую скорость, не пустеют больше города. И входит под иностранным флагом в наш порт пароход с запада, и покидает порт для дальнего плавания наш пароход. И наш флаг на его корме, наш флаг на доме советского посольства в столице еще одного западного государства — вот они, вестники того, что не удалось покорить оружием нашу страну. Но сколько возникало новых вопросов, порою мучительных для тех, кто, не щадя себя, защищал преобразившуюся родину. Нужно время для того, чтобы найти верный ответ. Но бывает, что нетерпение, страсть, обида мешают работе времени, и вопрос становится еще мучительнее.
Башкирцев и Дунин сидят в номере старой небольшой гостиницы возле Исаакиевского собора. Она раньше славилась тишиной и уютом, и останавливались в ней те, кто любил старомодный комфорт — с толстыми коврами, с медными, начищенными до блеска крышками печных отдушин, с бархатными глубокими креслами с подлокотниками на резном дереве, с электрическими звонками не на стене, а в виде груши, висящей под абажуром.