— Везешь доклад в Москву?
— Да. Ночью допишу. Завтра с утра надо в Смольный.
— А ведь, должно быть, неплохой парень.
— Ему двадцать шесть лет. Ни пятнышка в прошлом. Я выяснял. Ездил я и в профсоюз, выяснял и у них. Развели руками. Явился демобилизованный, взяли на учет, обещали пособие. Взяли на учет — вот и вся забота о человеке, который воевал. Да, кстати, там в профсоюзе оказался один устьевский, но я его не знал.
— Кто?
— Грибков.
— Ну, как он?
— Пустое место.
— Он и у нас был пустым местом.
— Совершенно растерялся от этого дела. Ничего не мог объяснить. Но сохраняет мужественный вид. Сосет трубку.
— И у нас сосал трубку: «Мм-у, пых-пых!» Целые дни. Только это и помнят о нем.
— Ох, Филипп, есть горячие головы, которые норовят в один день разогнать всех капиталистов на земле, всех богов на небе. И только в этом видят смысл жизни. Нам предстоит много скучного дела на годы. А демагоги вроде децистов тем и опасны, что от них шалеют горячие головы. Ну, теперь ты рассказывай — как в Устьеве? Не собраться мне туда.
— И у нас, брат, много скучного дела. Все латать надо. Все тридцать шесть цехов минус гильзовая, которую увез Березовский.
— Где он?
— Сгинул, прохвост.
— Так рассказывай, Филипп.
И снова остыл эмалированный облупившийся чайник, из которого пили и Марсель Кашен, и Джачинто Серратти.
2. Собирание людей
Быстро шло это сложное новое время. Завод по-прежнему работал в одну десятую своей силы. Людей в поселке еще не прибавилось. Но ожидались перемены.
Дунин часто теперь разъезжал. Разъезжал он не очень далеко от завода, но подолгу. С московского поезда слезал в Бологом, там пересаживался в поезда, которые шли в сторону от магистрали. Разболтанные, скрипевшие, стучавшие вагоны, с облезшей краской сидений, с застоявшимся воздухом были набиты самыми разными людьми. На полках и под полками стояли корзины, тяжелые сундуки, обвязанные деревенским цветным половиком, мешки с инструментами плотника, берестяные сулеи. К ситцевому, из лоскутков, одеялу были привязаны выходные сапоги.
Люди наперебой говорили о том, что города опять оживают и могут кормить сезонника.
— Оживать-то оживают, — неторопливо рассуждал, поев и завернув остатки еды в чистую тряпицу и не забыв перекреститься, пожилой человек, — только радость покуда небольшая. Рушили по сажени, а растим по вершку. В артель молодых покуда не берем — самим работы еле хватает.
— А молодому как? — приподнимался парень в красноармейской шинели. — Я воевал, а теперь как?
— А ты спрашивай у тех, кто тебя воевать послал, — доносится из угла.
Голос въедливый, со злинкой… Бывалый человек сразу догадается, что это не мужик-ехида, а враг, открытый или полуоткрытый враг.
Парень бледнеет, сезонник успокоительно кладет ему руку на плечо.
— Ты погоди. Он там, — наклон головы в сторону угла, — языком треплет. Посуди сам. Как же нам сейчас молодых брать? От себя оторвать? Своего совсем мало. Печнику работа кое-какая есть, ну, плотнику — рамы, двери. А ведь которые плотники дрова пошли пилить. А каменщики покуда по деревням сидят.
— Вот я каменщик, — откликается пассажир с другой скамейки, — и носаком был. Сколотили мы артель. Позвали нас дом достроить — его в войну бросили, — а кирпича-то и не видно. Вы, значит, пока этим обойдитесь, а там подвезем. Нет, так не пойдет. Мы кирпича ждать не можем, он нас должен ждать.
Из угла вагона слышалось:
— Читал я, теперь говорят: партийный, учись торговать! Что ж, дело правильное. А то думали мир без торговли держать. Учись. Принимаю тебя, партийный, к себе в мальчики. Только, чур, не обижаться. Сам я что подзатыльников съел, что слез пролил! Ну, и на тебя не посмотрю, что ты во френчах ходил, что, может, большим человеком был. Учись с самого начала.
Раздавался хохот. А потом начинался спор. Высокий худой парень в шинели, из которой вылезали крючки, говорил запальчиво:
— Не так ты понял. Не у тебя учиться будем, пузо. Рано радуешься.
— У кого ж еще учиться-то?
— Таких, как ты, били и бить будем.
— Поди разгони опять базары, — вмешивался другой парень с напомаженным чубом.
— Ты, ярославская лошадка, помалкивай. Цена тебе — гривенник, — отбивался красноармеец. — Не иначе как в шестерках бегал.
— Чего плохого! — подхватывал въедливый голос из угла. — Я товар продам, он мне пару чая. Все, как было, чин чином.