— Дунин! Филипп! Филипп Иваныч! Слово держит! Сказал, что найдешь, — нашел. Кабы все так крепко слово держали.
Три года тому назад они стояли, подавленные, в комнате заводского комитета. В завкоме записывали их новые адреса. А на ветке нетерпеливо посвистывали паровозы. Уезжающие получали записки на вагоны, на хлеб и увозили с собой семьи.
Дунин уговаривал их не прирастать к другому месту, и сердце щемило, как в те часы, когда видел горячую и напрасную, так скоро оборвавшуюся работу по переделке посада.
С июня двадцать первого года завод стал рассылать письма. К концу лета Дунин а послали собирать народ. Он весело говорил встречавшим:
— Ловко вы расселились. Легко собирать. Цепная мастерская возле Бологого. Кузнецы под Кашином. Как вы прожили-то?
— Да чинить-паять, мелочишкой занимались. Что ж еще было делать? — с досадой рассказывали старые друзья. — Так и прожили. Ребят подрастили.
— А я вагонным слесарем. Показал здешним нашу устьевскую работу. Здесь ведь, Филипп Иваныч, слесаря уездного масштаба.
Это уже была устьевская гордость, переходящая в высокомерие.
С одной станции Дунина повезли прямо на свадьбу. Старый устьевец женил вернувшегося из армии сына. Везли с бубенцами, усадили на почетное место, но на свадьбе говорили только о заводе.
— Сват! — кричал отец жениха. — Сват, ты не обижайся, что у нас разговоры не к свадьбе. Мы устьевские… Три года — как один день. Не забыли нас на заводе. Три года, сват… Родное место там, свое, выстраданное…
Ночью вышли во двор. Крепко выпившие уселись на телегу и продолжали тот же разговор:
— Филипп Иваныч, ты не подумай, что я тут ногами в землю врос. Хоть завтра снимусь, — повторял отец жениха.
На заре Дунина с бубенцами повезли на станцию к поезду.
Он прожил в Устьеве с неделю и поехал в Москву — добывать работу для завода.
Как резко делились пассажиры, выходившие из поезда на вокзале в Москве! К одним, шумливым и нахальным, хорошо и даже франтовски одетым, подлетали лихачи. На пролетку ставили тяжелые чемоданы. Носильщик по старой памяти снимал шапку, но, получив свое, не отказывался ругнуть этих пассажиров.
— За одну поездку «лимоны» зашибает, нэпач, стрекулист. В чрезвычайку бы его — открыть чемоданы.
В чемоданах все можно было найти — и кружева, и кокаин, и кишки для колбас — все, что было легко весом и давало огромные барыши. И пассажиры эти также вели счет на «лимоны», и лихач запрашивал до центра «пол-лимона» или один «лимон». Так небрежно на языке бешеных денег окрестили миллион.
Дунина лихачи не окликали. Новые директора заводов, секретари партийных комитетов, которые тогда звались организаторами коллектива, к центру шли пешком, размахивая фанерными баульчиками. И денег на возрождение заводов им выдавали гораздо меньше, чем надо было. Все заводы страны собирались в комнатах ВСНХ. Не хватало только Дальнего Востока, — там еще хозяйничали японцы и белогвардейцы.
Сидел директор с Урала, представлявший единственную не погашенную в стране домну. Сидели директора с юга, у которых не было денег для того, чтобы выкачать воду из затопленных белыми шахт. Сидели бакинцы, которым надо было строить заново сожженные промысла, делегаты из Кривого Рога, из Златоуста, из Юзовки.
Споры завязывались еще в приемных. Директор из Грозного убеждал Дунина:
— У тебя хоть все в гражданскую войну уцелело, а у меня второй месяц нефть горит. Надо задвижку на скважину наложить, задвижки нету. Подумать только!
— Давай мне нефти срочно, сделаю задвижку, трубы дам, все дам, что тебе надо, — отвечал Дунин.
А сам еще не знал точно, что́ требуется для нефтяных промыслов, и не представлял себе, сколько весит такая задвижка.
Нефтяники получали больше всех и прежде всех. Хлеба для торговли с заграницей еще не было. На Волге голодали. Выручала нефть. В приемной говорили о том, что писал о нефти Ленин. По вечерам разговоры продолжались в гостинице. Бакинцы себя чувствовали героями.
— Без нас не пойдет, — поддразнивали они Дунина. — Сейчас мы на повестке дня первые. Чай у тебя на заварку есть?
Огромный жестяной чайник, уцелевший в походах на юг и на Кавказ, был выпит весь. Явился сонный коридорный, взял чайник и неохотно отправился за кипятком.
— Сердитый дядя, — заметил бакинец. — Привык купцам угождать. Нас, красных купцов, полюбит ли? Керосинцу ему подкинуть, что ли?
Свет в гостинице горел плохо, звонки не звонили, на стенах еще оставалась сырость тех годов, когда дом не топили.