— А мне не сказали.
— Покуда ты ездил, мы на крыше сидели.
— А материал?
— Да что материал. Навес один разобрали, — простодушно объяснил Чебаков, — он пока не нужен.
— Э, старый, это самоуправство. Сказать надо было. — Дунин едва удерживался от смеха.
— Вон ты как! Что мы, для себя брали, что ли?
— Для себя, старый, для себя, — подтвердил Дунин. — Только это свое у тебя такое хорошее, что и самоуправство простить можно.
— Да что… — начал было Чебаков и замолчал.
До него дошел смысл, который Дунин вложил в эти слова, он был тронут и смущен.
Повернутая к мартеновской печи стояла завалочная машина. В конце машины еще лежали куски лома.
— Вот, — сказал Чебаков, — стоит, как остановилась. Помню я этот день. Зимой было. Вот как тревогу объявили, что немец к Питеру рвется, и остановилось у нас в цеху. Печь мы погасили, вышел я, а тут поезд промчался на Москву. И подумал я тогда, что в вагонах видели наш последний огонек. Тяжело мне стало — не скажешь. Сколько мы поездов огоньком встречали, а это последний был. Три с половиной года тому, Филипп. Ну, говори, когда пустим?
Старик взял молоток и пошел вдоль печи, постукивая по кирпичной кладке. Он стучал, прислушивался с сосредоточенным видом, шумно вдыхал в себя воздух и затем объявил:
— Ничего, посушить еще немного — и можно пускать.
— Еще немного? Да откуда ты знаешь, Палыч? Ведь цех при тебе не останавливался.
— Вот тебе раз. Цех не останавливали, верно. Но ведь при этой печи я столько лет жил. Сколько раз ее при мне перекладывали, на просушку ставили. Ведь я же чую, когда она опять дышать начнет.
Он снова постукал молотком, сделав Дунину знак помолчать.
— Скоро, скоро задышит. Я по старинке картошку в мартене испеку. Вкусней нигде ее не испечешь. Приходи тогда.
— Приду. Только ты, старый, водку по старинке не неси в цех.
— Водку? Где ее взять-то?.. Да это, впрочем, как придется.
Чебаков запер цех и проводил Дунина в прокатку. Там они расстались.
В прокатке Дунин бывал часто и оставался подолгу. Сейчас прокатка становилась самым важным цехом на заводе. Трубная, кузница, механические цехи пока работали за счет того, что наготовила прокатная раньше. Запасы предстояло обновлять. Иначе пришлось бы покупать и лист и сортовку. У прокатки также еще были старые запасы. Но еще не успели пустить прокатку. Ей нужен ремонт до основания. Но сейчас, видно, придется обойтись самым необходимым. Завод не может ждать.
Полумрак стлался над почерневшим, засоренным песком. В дальнем углу лязгали молотки. Под землей в открытых туннелях блуждали желтые огоньки. Хрипели помпы. Откачивали старую, много раз замерзавшую и снова оттаявшую, черную воду. Под ней лежала тяжелая жидкая грязь. Прокатчики пробирались по туннелю, держа электрическую лампу на длинном проводе. И в полутьме казалось, что они откапывают допотопное чудовище, которое зарылось в землю, оставив снаружи непробиваемый панцирь.
— Осипов!
Осипов стоял в открытом туннеле по пояс, но его голос, глухой и хриплый, как будто выходил из глубокого погреба.
— Что нашел?
— Дряни много. Бочками вывози, обозом. Может, к вечеру дойдем до сухого места. А в общем, ничего, тыщу лет простоит наша прокатка.
— Почаще вылезайте. Ноги не застудите. Резиновые сапоги в городе искали. Не нашли. Обещали на будущей неделе из Москвы привезти.
Осипов вылез.
— Я и то командую, чтоб почаще выползали. Вот так-то, Филипп Иваныч, горшуновскую каторгу чистим.
Так прежде говорили о прокатной. Горшунов был старший мастер, высокий, худущий, злой, болезненный старик, ярый монархист. Он придумал для рабочих тонкую пытку. Стан во время войны ни разу не останавливали на ремонт, и прокатчиков не отпускали из цеха по двадцать часов. Часто перегорали подшипники. Этого только и ждал Горшунов. Чуть он заметит, что прокатчик идет заливать подшипники в другой цех, мастер тотчас выскакивал из конторки:
— Куда пошел? Заливай здесь! Время тебе не дорого. Война идет!
— Приспособления нет.
— Говорят, делай на месте.
— Да ведь опасно, без рук останешься, господин мастер.
— Здесь без рук останешься, на фронте — без головы. Выбирай, братец.
На этом самом почерневшем от времени песке бледный от ярости рабочий начинал голыми руками заливать подшипник. Горшунов осторожно отходил в сторонку и, скрывая улыбку в усах, издали глядел на опасную работу. Как его ненавидели в такие минуты!
Вечером он вызывал рабочего к себе в конторку и говорил:
— Для меня вы здесь все равно что в окопе. Ты это помни. Не нравится — пойдешь к воинскому начальнику. Твои руки не твои, а казенные.
И дышал на рабочего спиртным перегаром.
Дунин припоминает. Стоит только закрыть глаза — и увидишь, как из конторки выходит желтый Горшунов (его похоронили в последний год войны), манит к себе рабочего костлявым пальцем и говорит унижающие человека слова: «И башка не твоя, а казенная, запомни, дубина. И руки твои не твои, а нанятые. Недоволен — так завтра на фронт. Доволен, а?»
Вот и конторка старшего мастера. Обитый клеенкой диванчик, на котором полеживал Горшунов. Под диванчиком стояла бутыль со спиртом, — старик попивал до последних дней. Ничего здесь не тронуто. Выдвинул ящик стола. В ящике старые расчетные книжки с царским гербом, солдатский песенник и ратный крест.