Он думал об этом часто. Так и хотел писать друзьям на завод. Если бы он написал? Друзья смогли бы его убедить, что Родион, который многому их научил, на этот раз не прав.
Но нет от Родиона подробного письма. Он отрывает лист за листом от старой тетрадки, по которой проходил с Башкирцевым геометрию, но получается только короткое письмо — скупая весть о себе да привет устьевским друзьям. И ни слова не было о том, как он тоскует по заводу, по старым товарищам, с которыми так много пережито вместе.
Вот если бы присел у стола Андрей Башкирцев и взглянул бы через очки молча и понимающе… Или Дунин окликнул бы с порога веселым словом… Тогда бы Родион разговорился и все рассказал бы о себе. А в письме не может. Надо ведь рассказать все, что он передумал в Овчинникове, несменяемый председатель волостного исполкома. Остается и ждет здоровья — настоящего, прежнего. Только с такими силами он решил вернуться назад.
Дунин написал ему раз, другой. Во втором письме как бы вскользь добавил:
«Друже мой, пора и честь знать…»
Родион понял это как совет приехать немедленно и отвечал, разволновавшись:
«Делаю я здесь, что могу. Здесь я все еще нужен. Вижу это каждый день, Филипп, дорогой, здесь те трудности, с которыми я справляюсь. Здесь я и такой, как есть, сила против хуторов всего этого зверья. А на заводе вы лучше справитесь, чем я…»
Но так и не рассказал он о всех своих опасениях и тревогах. Подробное письмо не удалось Родиону.
5. Что осталось от старого посада
К концу года на заводе было уже почти три тысячи человек.
Но в старом поселке оживало и то, что глубоко пряталось в годы шторма.
В разных углах приоткрывался он, старый посад. В день получки третий и самый жестокий устьевский ростовщик, незаметно проживший все эти годы в поселке, бесшумно и упорно ходил за должниками. Особенно он не надоедал, только спрашивал:
— Отдашь?
Его ругали. Кто-то плюнул ему в лицо, кто-то пообещал: «Святого кулака попробуешь». Он отставал, а потом, как тень, следовал сзади. Старик высох, сгорбился, очень состарился. Встав у главных ворот завода, он остановившимся взглядом глядел на должников и все повторял: «Отдашь, а?» Над ним смеялись:
— Ошалел от жадности? На, подними, — и бросали под ноги мелочь.
Он молча поднимал и не уходил.
— Ты в Геную на конференцию поезжай, там все долги получишь с нас. Там с нас требуют, и ты требуй. Ребята, соберем, что ли, ему на билет в Геную?
Это был призрак. А за призраком тянулось и живое.
В дни рождества ребята с Ширхана вызвали устьевских на кулачный бой. На льду полукруглого канала затрещали кости. Пришлось вызвать наряд милиции, чтобы прекратить побоище, человек десять свезли в больницу. Пасхалов сманивал голосистых ребят в церковный хор. Сектанты открыли молельню, и с соседней станции приезжал старец Чуриков говорить проповедь. Лавочник Протасов вернулся в Устьево и опять открыл торговлю. Он привесил на дверь рекламы старых фирм: был и «Ландрин», и дощечка насчет сухого бульона, и молодец в боярской шапке, который курил кременчугскую махорку. Рядом с мастерской гробовщика открылась пивная, и пивную стали невесело называть «Гробики». А там пошли и другие уродливые словечки. Баню называли «вошебойкой». Если пели про чудный месяц, то выходило «чуних месяц». А когда хотели послать человека к черту, то говорили: «Пошел ты к черту по самую маковку».
В разговорном этом озорстве была отчаянность старого посада. Невеселое словесное искусство родилось еще в те времена, когда посад был крепостной тюрьмой, когда в него сгоняли изувеченных людей, которые уже не годны ни к войне, ни к строю. Уродливые слова они придумывали для того, чтобы ими принизить простое и ясное, что они обозначали, чтобы жестоко посмеяться над своей жизнью. И находились люди, которые из самой жизни своей делали посмешище.
Вот двое из таких отчаянных. Они потеряли имена, и навсегда к ним прилипли уличные клички — Антошка Грохотун и Мишка с дыркой. Их всегда видели вместе. Встречая на улице больничного врача, оба кланялись в пояс и говорили:
— Век будем бога за вас молить. Чувствительно вам благодарны.
— За что?
— За даровой стол, за квартиру. То я Мишке сальник подрежу, то он — мне. А вы держите, лечите, да сиделка водку передает то мне от Мишки, то Мишке от меня. Так и жизнь пройдет, ваше благородие, в тепле и в неге.