А вот и другое — то, что происходит на глазах у всех: нудная ссора в поселке возле одного дома. Старый наскакивает на молодого. Вокруг них собираются любопытные.
— Граждане, — обращается к ним молодой, — он меня мальчишкой из дома выгнал. А теперь приехал в завод, а ему места покуда нет. Говорит — корми меня. Должон я его кормить?
— Должон, он тебе отец, — раздаются голоса.
— Не должон, он тебя выгнал на белую улицу.
— Должон!
— Не должон!
И спору нет конца. Спорят молодые и те, кто постарше.
Белая улица — все, что оставил после себя старый посад: хулиганские драки, самогонщики, Ширхан, базарные маклаки, это Пасхалов. Белая улица — это кража баббита, подлоги в ведомости рабочих часов. И еще шире: белая улица — это равнодушие к товарищу, к соседу, безразличие, которое надолго или безвозвратно отдает близкого человека врагам.
Белая улица подбиралась к заводу. И не всегда закон преграждал ей путь. В цехи попадали чужие люди, опережая тех, у кого было неоспоримое право поскорее вернуться к станку.
В одном цехе мастер так низко снял шапку перед Дуниным, что тот на миг зажмурился: не на старый ли Устьевский попал он?
Перед ним стоял рыжий Блинов, которого после Февраля рабочие выкупали в баке с машинным маслом. Кто принял Блинова на завод? Может быть, сам директор подписал бумагу, не проверив, кого прислали? Не того ли обиралу Блинова, который брал взятки чем угодно — деньгами, спиртом, ситцем?
Ну и подл же этот рыжий Блинов! Ему все равно, перед кем шапку ломать, перед старым или новым начальством.
Но впереди было испытание еще острее.
В пивной, которую прозвали «Гробики», Лукин угощал старого знакомого, а тот словно не рад был угощению.
— Чего ты на меня так уставился, кум? — Лукин усмехался. — На мне узоров нету.
— Узоров-то нет, а вот другое.
— Что «другое»?
— Ты тогда в восемнадцатом уехал после той заварушки. Чего ж опять сюда?
— Да тут два моих дома. Уцелели.
— Домами будешь жить?
— И домами, и заводом…
— Не рано ли, кум? Может, подождать, покуда малость на старое повернет?
— Повернуло.
— Ой ли?
— Повернуло. — Лукин так сжал зубы, что заиграли желваки на щеках. — Помнишь, у меня белые гуси были?
— Красавцы!
— Один к одному. Как снег. Двадцать пять штук. Годовалые, а вожак опытный, трехгодовалый. Я в вожаки самого сильного отбирал. Пасутся, он голову поднимет, смотрит, будто командир. Отойдет гусак дальше, чем полагается, он ему такого тычка. Собака мимо бежит, гусаки к нему жмутся, а он крылья распустил и на нее, и зашипит — и собака лататы. А когда домой вечером идут! Он впереди, сигналы подает, а они построились, ни один не отобьется. Так до самых ворот.
— Ну и что, ну и что, кум?
Глаза Лукина налиты и хмелем, и спокойной злобой. И собеседнику становится не по себе. Дай ему волю, куму, он так за все свое рассчитается! Куда там Протасов — тому только торговать позволь, а кум — железо.
— Я этих гуськов долго выводил. Перышко к перышку. Не годящий — в щи. Но уж вывел. Весь посад любовался. На выставку возил. Принц Ольденбургский награду выдал.
— Кум, ну куда ты гнешь с гусями?
— А вот куда. Они тоже свою породу выводили. И у них такое послушание было. Да пей ты, не бойся. — Собеседник испуганно отодвигает бутылку. — И воевали они крепко. Били белых генералов, верно. А теперь что?
— Что?
— Расхлябалось у них. Еду я в поезде. Один молодой другому: «За что боролись?» А ему в ответ: «На то и напоролись». Я своих гуськов выведу, а вот они-то… Пей!
Дунин остолбенел: у станка стоял старый, но ничуть не переменившийся Лукин! Дунин, не веря себе, подошел к нему, остановил станок и тихо спросил:
— Лукин, ты?
Лукин не кланялся низко, как Блинов, а ответил совсем просто:
— Я и есть.
— Как же ты смел? Опять сюда? Бурова кто бил? Кто его на землю валил?
— Я не бил. И не думал бить…
— Не думал? А кто вокруг бегал? Кто народ подзуживал? Кто бунт огородников заварил?
Лукин спокойно отвечал:
— Слушай, Филипп Иваныч, не лезь ты с этими словами ко мне. Стар я и не мешаю теперь вам. Дай доесть свое на земле.
Дунина поразило, что такой вот Лукин нисколько не сомневается в своем праве на станок. Блинов что? Просто жмот и подхалим. А этот не задумавшись продал бы весь завод.
— На базаре доедай, — загремел Дунин. — Старый, а гладкий. Жилки синей нет. Сытно эти годы прожил. Со свининкой?
— Тебе такие слова не годятся, директору. — Лукин наслаждался тем, что он спокойнее Дунина. — К должности твоей они никак не подходят.