— Совета. Насчет… насчет… — Она так и не назвала Березовского по имени. — Вернуться бы ему. Тоскует по родине.
Добродушия как не бывало на лице Дунина.
— Где это он тоскует?
— В Австралии.
— Он вам писал?
— Нет, одним знакомым, — явно врет женщина.
— Ну и что же?
— Если подать ходатайство… Если бы вы подписали… Вы его не разгадали тогда. Ошиблись в нем. Он был бы ваш.
— Пускай из Австралии гильзовую привезет, да кран, да турбину, тогда назад примем. — Дунин круто поворачивается и уходит.
И все слышится ему песня, которую пели на канале. Песня как песня. Только слова какие-то очень уж неприятные, прямо каверзные. Они могут сбить человека с толку, особенно молодого. Значит, так понимай, что все пули пролетели, и ни к чему? Откуда берутся такие песни! «Пули пролетели», — думал и расстраивался Дунин. — Должны же они видеть, какая впереди будет жизнь. Или плохо мы им рассказываем?»
В городе он видел беспризорных из Поволжья. Русские и татары сидели на тротуаре возле кондитерских и просили хлеба. Не раз он покупал для них булки и, забывая о делах, водил в районные Советы. Оттуда беспризорных направляли в детские дома. Но часто беспризорные разбегались по дороге.
Они с женой решили взять одного на воспитание. Сначала купили кровать, потом съездили в город за воспитанником.
Спит в этой кровати четырехлетний мальчуган Фасхи, потерявший прошлым летом отца и мать. Как их звали, установить не удалось. По утрам, стоя в распашонке, держась за решетку, кровати, он смотрит на Дунина черными глазами, которые особенно блестят после сна, и тянется к нему:
— Ата-а.
По-русски он еще не знает.
Приходили соседки посмотреть на мальчика, жалеючи гладили его по жестким черным волосам. Прасковья Тимофеевна рассказывала им, что Фасхи родом из города Малмыж, что там умирали от голода люди. Вместе они мыли мальчика и укладывали его спать, и Фасхи звал по-своему:
— Ам-ма-а!
— Это что же по-ихнему? — спрашивала соседка. — Чего-то вроде просит.
— Амма — мать, ата — отец, — объясняла Прасковья Тимофеевна, — это по-татарски.
Фасхи спал беспокойно, разметавшись в кровати. Одеяло сползало с ног. Дунин прикрывал его и продолжал думать о своем.
Надо унять белую улицу, подавить ее. Иначе вырастет воспитанник и сам запоет, что зря летели пули. Бороться с белой улицей нелегко. Надо каждый день узнавать новое, для того чтобы бороться с ней, — узнавать в цехах, в газетах, в книгах — всюду. Газету ему приносят утром на стол, и едва хватает времени прочесть в ней самое главное. А книги? Когда в последний раз он открывал их?
Вот лежит книга Ленина и первая книга по электрификации, обе изданы наспех, довольно бедно. Должно быть, печатали на таких же износившихся, давно не чиненных машинах, какие стоят в цехах Устьевского. Купил с полгода тому назад, открыл в поезде, а потом все было некогда.
Родион еще до Февраля читал с Башкирцевым Маркса, а говорил, что мало знает. Дунину надо теперь еще больше знать, чем тогда Родиону. Одной старой устьевской закалки мало. А когда успеешь?
Он ходил по комнате, вздыхал, закуривал. Грустная песня что! От разнесчастной «Маруси» сразу не отучишь. Не в ней дело. Порою открываются дела посерьезнее. Говорили про какую-то золотую роту в комсомоле. Комсомольцы отшучивались: это, мол, трепотня, не стоит думать, уважаемые старшие товарищи.
Но, встретив эту золотую роту, Дунин понял, что надо ею заняться.
По дороге шли человек десять парней и подростков. Каждый просунул большой палец в петлицу пиджака или в пуговичную петлю. Ребята остановились и, отбивая шаг на месте, гримасничая, затянули:
Все это были заводские ребята. Предводитель вышел вперед и скомандовал:
— Золотая! Стой-ой!
Группа остановилась.
— Выкидной марш! Запели:
Пелось это лихо, с присвистом, с нелепыми жестами. Кто-то подыгрывал на гребенке. Дунин чувствовал, что в этой песне, в повадках золотой роты сквозит откровенное издевательство над жизнью.
— Отставить! — приказал он. — Малинов, ко мне!
Ему приходилось видеть этого подростка на заводе. Малинов смотрел на него бойко и дерзко. Был он длинный, белесый, узкогрудый, как многие подростки в то время.