— Что за безобразие вы придумали? Другой забавы нет, что ли? — строго спросил Дунин.
— Развлекаемся как можем, товарищ директор.
— Иначе можете развлекаться.
— Радостей нам мало приготовили.
— Что?
От неожиданности Дунин отступил на шаг. Такое ему не приходилось слышать.
— Кто мало приготовил?
— Старшее поколение. — Было видно, что Малинов отвечает словами, которые давно уже приготовил и продумал не раз.
— Так вы радости у белой улицы берете? Другого места нет?
— Где же еще?
— Радости! А ты о работе думал?
— Это про броню для подростков, что ли?
Малинов не лез за словом в карман. Как трудно было добиться, чтобы на заводе принимали хоть немного подростков! Сколько скандалов было из-за этого. Старые рабочие еще по многу раз ходили на биржу труда.
— Этот процент вы нам приготовили, — прищурился Малинов. — Что верно, то верно.
— Мы вам будущее приготовили, — Дунин был глубоко задет.
Малинова вызывали в комитет. Он умолял оставить его в комсомоле, дал слово, что распустит золотую роту. Ему поверили. Малинов присмирел. Золотая рота больше не показывалась. Но двух ребят белая улица отбила навсегда. Они потеряли даже имена. Звали их теперь в поселке Мороз и Комар. Раньше были парни неплохие, веселые, сметливые. Комар даже на войне побывал и до сих пор ходил в шлеме со звездой. Теперь они пили беспробудно. Переставали пить на неделю, приходили в завком подавленные, молчаливые. Вставали на работу и снова исчезали с завода. Вот уже полгода, как они не показывались в завкоме. Мороз подрабатывал на гармони в пивной «Гробики». К ребятам пристал Монастырев, окончательно уволенный с работы.
В день Первого мая всех троих увели в милицию. Мороз стоял на углу и, когда проходили демонстранты, вытаскивал из кармана бутылку, наливал в стакан и говорил:
— За здоровье устьевцев, частичку мирового пролетариата.
Комар молча прикладывал руку к шлему. И ухмылялась какая-то сволочь, собравшаяся позади. И пропойным голосом кричал о чем-то Монастырев.
Поднимешь ли теперь Комара с Морозом? Станут ли они снова людьми?
А тут еще и настоятель собора Пасхалов действовал по-своему. Он собрал из поселка самых голосистых ребят и девушек. В соборе у него был отличный хор. Он возил певцов в город, в церковь, что на Сенной. Сенновские купцы поили ребят, те пели им многолетие. Регент, впрочем, приходил в завком, предлагал:
— Можем и на заводе концерт устроить. Только обыкновенные песни петь будем, не революционные.
— А революционные что же?
— Это отец Александр не позволит. Да не вините вы меня…
Он хотел сказать что-то еще, но не решился.
7. Праздник у Протасова
А у Протасова этот хор пел. Протасов устроил молебен по случаю открытия лавки. Пасхалов подшучивал:
— Как торгуешь, воскрешенный купец?
— Дверь на улицу открыта, я в дверях ласковый. Без этого в нашем деле нельзя. Вот кооперация — та без ласки торгует. Зайдет туда человек: «Отвесьте фунт мяса». А ему, как в учреждении, отвечают: «Фунтами не продаем, бери ногу». У меня не так: «Мясца? Фунтик? Пожалуйте».
— В Груздевке оно бы сидеть спокойнее.
— В Груздевке продавать некому. А тут на заводе тысячи. Говорят, еще прибавят.
— Смелый ты, что вернулся. Забыл, как с плакатом на шее по улицам водили.
— Что я, Керенский, чтоб весь век помнить? Вот вы, отец Александр, другое дело.
— Чего это я? — насторожился Пасхалов.
— Вы, слышно, когда Юденич наступал, на улице обмолвились. Встретили кого-то из Совета, да и отмочили: «Наши чуть Питер не взяли». Такая промашечка у вас вышла.
— Говорят об этом, что ли? — Пасхалов отодвинул рюмку.
Хор славил хозяина. Сын Протасова, Санька, требовал самых новых песен.
— Шпанских, — определял он.
И хор выводил:
Затем следовала пауза — и совершенно неожиданно:
Санька был такой же стройный, как раньше. Он все еще ходил в одежде военного покроя.
— Умрешь, — старик Протасов отплевывался от песни, — они скажут: «Умер Протасов, ку-ку!»
Он стукнул кулаком по столу.
— Нет, не умру! Ты мне еще, Никаноров, огурец в кочне принесешь.
— Не ращу их больше.
Хотел было сказать Никаноров, что на теперешнего купца растить ненадежно. Навозишься с кочном за лето, а к рождеству, глядишь, купца налогами придавят. Старик Протасов, видно, смекнул, о чем думает Никаноров. Он недовольно поглядел на него.