Адамов никому не сказал ни о вещах, ни о барометре. Хотел было поделиться с Дуниным (только о разлуке, ни о чем больше) и уже приготовил он фразу: «А вы знаете, мы разладили с Олимпиадой Георгиевной, она уехала», — но не получилось.
Дунин видел, что это был жестокий удар для Адамова.
Прасковья Тимофеевна рассказывала:
— Ходит по рынку, как фря. Все не по ней. На товар не пальцем, а зонтиком показывает. Ни на кого не глядит. Ну, это ладно. Только бы о нем заботилась. А что вышло? — Прасковья Тимофеевна начинала горячиться. — Видели же вы, с какими она чемоданами на станцию поехала? Все подчистую вывезла. А вы ей еще лошадь дали.
— Он же просил.
— Он просил! Чего Никаноров не отобрал, так она на это лапищу наложила. Вот ненасытная. Тут бы вы ей, голубушке, — открой чемоданы!
— Да что ты! Что ты! — с досадой возражал Дунин. — Ему-то каково было бы? Он же сам ей все отдал.
— Ну чего вы раньше смотрели? Вы бы по-приятельски посоветовали. Есть же тут вдовы с войны, добрые, хорошие.
— Ну как к этому подойдешь? Он же интеллигент.
— Проще надо было, душевнее. Он ведь один-одинешенек.
В ее словах была правда. И Дунин задумывался — как же помочь Адамову? Теперь с этим было сложнее, чем в гражданскую войну. Тогда пришла к нему домой жена красного директора, подоткнула подол, да и вымыла полы, убрала квартиру. Теперь для него надо сделать большее. А что?
Другой барометр висел на месте прежнего. А у Адамова то оживали ноги, то опять приходилось нести его по лестнице в кабинет. Ему приносили паспорта новых станков, и по ним он видел, что после войны за границей еще дальше ушли вперед. На его ночном столике лежали журналы на трех языках — старый, полувековой «Stahl und Eisen», в котором писал еще профессор Чернов, незнакомый прежде «Usine», толстенький «Iron Age»[23]. Приходили солидные, добросовестные журналы, бесстыдные, рыночные, в которых не отличить было статьи от рекламы.
Лежа вечером в постели, Адамов читал о легированных сталях — с молибденом, с цирконием, с титаном, о резцах и инструментах из этой стали, о мостах, которые не ржавеют, даже не окрашенные. Это уже не прежняя сталь, которая часто зависела только от наследственного мастерства человека, который варит ее. Сколько в этом наследственном мастерстве было предрассудков и даже темного своеволия, хотя к унаследованному прибавлялся свой личный опыт. Это уже не вчерашний металл, а сталь послевоенной техники, в которую властно вошла наука. Не на глазок определяют минуту, когда можно выливать сталь, и не нужна ложка, которой сталевар берет свою пробу (глазок и ложка живут от сотворения стали), а экспресс-лаборатория, которая через пять минут представит точный анализ. Но у нас таких лабораторий еще нет.
Читал он о том, что чугун плавят в электрических печах и что выпущен такой чугун, который заменяет сталь. Инструмент уже не делают, как прежде, целиком из дорогого сплава — сплав идет только на режущую, на рабочую часть.
А сколько на заводах появилось немых помощников, которые заменяют и глаз и внимание человека! Никому не видный элемент управляет прокатным станом. Механический контролер дает сигнал резким звонком о том, что в станке произошло отклонение диаметром в одну десятую волоска.
Адамов делал пометки и покачивал головой. Как много пропустила его родина, как надо ей спешить! Надо спешить, потому что иначе рабство, о котором когда-то говорил молодой швед, станет еще унизительней.
Но цифры, которые он набрасывал карандашиком, цифры своего завода, говорили ему о том, что страна уже начала торопиться. Ему приносили акты об испытании новых станков, он диктовал письма за границу, вежливые, строгие. Сообщал, что у станков не оказалось договорной точности и что обнаружилась разница в хронометраже. Настоятельно рекомендовал он учесть это на будущее время, иначе придется отказаться от услуг поставщика. Ответы приходили незамедлительно. Поставщики писали, что замечания такого опытного инженера, как господин Адамов, о котором они слышали («от кого слышали?»), конечно, будут приняты во внимание.
Как ему не хватало теперь Дунина! Зашел бы Филипп Иваныч, присел бы рядом, закурил бы и все понял бы с первых же слов. Они ведь сроднились в тяжкие годы. Но нет Дунина. Не понять, почему он уехал отсюда в Москву.