— Чего же вы нас покидаете, Филипп Иваныч? — спросил Адамов.
— Начальству виднее, — как-то невесело ответил Дунин. — Вот буду теперь в Москве добывать заказы для завода. Подиректорствовал, и хватит. Не годится засиживаться на одном месте.
Но Адамов чувствовал — чего-то Дунин не досказал. Один инженер поделился с Адамовым:
— Не поладил наш Филипп Иваныч наверху. Самостоятельность любит.
— Позвольте, разве это плохо?
— Не каждому начальнику угодишь этим.
Но ничего больше не узнал Адамов о причинах, которые заставили Дунина покинуть Устьево.
Адамов слабел день за днем и, бывало, не мог встать с кровати даже для того, чтобы добраться до коляски. Он по-прежнему видел перед собой весь завод, видел и первый новый цех, знакомый ему только по чертежам. Но теперь требовалось большее. Прежней памяти было мало.
Во время жестокого приступа болезни он пригласил к себе Дунина, который приехал из Москвы на неделю.
— Плох стал технический директор, Филипп Иваныч, — сказал он. — Хочу посоветоваться, как быть дальше.
— Заводу вы нужны, — ответил Дунин. — Должно быть, и вам завод нужен.
— Нужен, — Адамов вздохнул. — Ох, как нужен! Но с таким «несомым» лежачим больным техническим директором завод мог работать, когда была тысяча, две тысячи народа. А теперь не то. Надо видеть цеха, людей надо знать. Где же мне, такому? Так как же быть?
Адамов говорил деловито. В его голосе Дунин не слышал ни тоски, ни жалобы.
— Давайте подумаем, Анатолий Борисович.
После этого Адамова стали называть консультантом и к нему по-прежнему присылали на квартиру чертежи, расчеты, на дом приходили инженеры. У постели созывались совещания. Из дому Адамов больше не выходил.
Нередко его томило одиночество. Тогда хотелось видеть возле себя человека, который взрослел бы на его глазах, говорить с ним, помогать ему думать. И этот человек появился рядом с ним.
Познакомились они еще в годы голода. Когда Адамова стали возить на завод, какой-то мальчишка усаживался сзади на ось задних колес пролетки. Зимой становился на запятки саней. Кучер его гонял. Мальчишка никогда не хулиганил, а только катался. Звали его Володькой. Однажды Адамов разговорился с ним, в другой раз приберег для него пайковую конфету, при виде которой мальчишка замер от восторга.
— Это Корзуновых, — сообщил Чебаков, сидевший на козлах.
— Корзуновых? — Фамилия показалась Адамову знакомой.
— Ну да. Младший у них. Отец-то в восемнадцатом году под Жлобином убит. Первые красные похороны у нас были.
— А, да.
— Волчок от них старшую дочку взял. До чего ж тяжело теперь Корзунихе. Еле тянет ребят. Вытянет ли?
Годы шли, Володька стал подростком, здоровенным, резковатым. Адамова он обожал.
Когда уехала дородная женщина в пенсне, Володька поселился на квартире у Адамова. Подружились они крепко. Воспитанник учился. Года через два оказалось, что по физике, по тригонометрии Володька мог бы побить служилого инженера времен Сербиянинова.
По вечерам воспитанник приезжал из города, — он теперь учился на рабфаке. Адамов открывал заграничные журналы.
— Ну-ка, смотри, — с трудом снимал огромные роговые очки, — что «Лондон щепетильный»… как это… «за лес и сало возит нам».
Он любил Пушкина. Над кроватью, на подвешенном к низкому потолку пюпитре, который смастерил Володя, лежал сбереженный еще со студенческих лет однотомник в тяжелом переплете.
Врачи осторожно сообщили Адамову, что болезнь после короткой остановки снова быстро двинулась вперед. Он и сам знал, что смерть недалеко. Но конца не боялся. Появилось какое-то новое чувство полноты жизни, незнакомое даже в молодые годы.
Однажды вдруг проскользнула беспокойная мысль: а не хитрит ли он сам с собой? Может быть, просто устал от старой болезни и потому легко ожидает конца. Тогда он проверял всю жизнь, перебирал день за днем, вспоминая детство, друзей, профессора Чернова, заводские годы, вспоминал женщин, с которыми сходился, и эту женщину, что увезла барометр. Вспоминал маленького и смелого Дунина.
Ночами, покуривая и покашливая, он раздумывал об одном и том же. Если покой ему принесла одна лишь последняя усталость, тогда он во всем ошибался и жизнь прожита неудачно. Если умиротворение идет от безразличия ко всему на свете, значит, он сам себя обманывал во всем. Тогда и эти простые люди, с которыми он сдружился, — только его случайные спутники. И Володя, который за стеной ровно и сильно дышит во сне, — лишь замена одиночества. Тогда эти журналы и его работа — только привычка больного человека, которому больше нечего делать. Так был ли выбор в его жизни? Или все шло само собой, без вмешательства его воли?