Он знал, что если откроет хотя бы ничтожную фальшь, то никуда от нее не уйдет, — в нем, как в точной машине, зазвонят все сигналы, и тогда придет последнее отчаяние, от которого не укрыться. Он разбирался в себе добросовестно и строго. И разобравшись до конца, увидел, что не хитрил с собой ни прежде, ни теперь.
Володя как-то застал его в слезах.
— Нет, это не то, что ты думаешь, — Адамов поспешно предупредил его вопрос. — Сядь сюда, Володя. Каждому нужна самопроверка, правдивая, до конца. Оказывается, было у меня немало хорошего в жизни, светлого, хоть и трудно я жил. Если вспомнишь мать или друзей, которых нет больше, или то, чего удалось добиться, то опять переживаешь радость. Вот я и расчувствовался. А так… ничего печального, решительно ничего.
Болей он не чувствовал. Просто тело умирало выше и выше. Но еще чудесно работала голова, и рука могла держать тонюсенький карандашик.
Его новой работой были буровые станки. Страна нагоняла время. И вместе с ней нагонял Адамов.
Три листа, подклеенные один к другому, были широки, как простыни. Адамов размечал на листах график производства.
Точно, без ошибки, как он рассчитывал всегда, деталь по графику переходила с одной машины на другую, отделывалась, обтачивалась, фрезеровалась. Потом к ней присоединялась другая деталь, и они шли дальше, дальше. И из них-то вот и составятся буровые станки, они откроют землю не на сто, не на двести метров, как позволял швед, а на тысячу. Готовые станки, что отправляли в Баку, он видел только на фотографиях, которые присылали ему домой. Адамов знал, что это его последняя большая работа, самая большая за всю жизнь.
Первую фотографию принес иностранный специалист, он устанавливал новое оборудование на заводе.
— Скажите, — спросил Адамов, — почему вы рекомендуете работать нам не на паспортных, а на пониженных скоростях?
И в те годы и позже этот вопрос чем дальше, тем чаще задавали поставщикам заграничных машин. Такой разговор можно было услышать и на Путиловском, и на «АМО», который готовился выпускать первые отечественные автомобили, — всюду, где обновляли оборудование. А возражение всюду было одним и тем же — корректным, но с сознанием своего превосходства. И это превосходство выдвигалось как неоспоримый закон.
— Господин Адамов, ведь в этом цехе преимущественно молодежь. Они не видели такого оборудования. Мы сами сначала работали на малых скоростях и лишь потом прибавили.
— Но молодежь хочет работать быстро. И добьется своего.
— От желания еще далеко до умения.
— От настоящего желания очень близко. Вчера мы обсудили это с директором. Через месяц мы переведем ваши машины на полную мощность.
— Но это несолидно, — возражал иностранец. — Мы сократим гарантийный срок. Мы вынуждены будем сделать это.
— Вы это не сделаете. Вы отвечаете за ваши машины, а мы — за наших людей.
— Но если дикаря допустить к…
— К чему допустить? Какого дикаря? — Адамов с трудом приподнялся, опираясь на локоть.
Он посмотрел на этого человека — сильного, статного, уверенно произносившего каждое слово, и вдруг разглядел в нем то, что много лет тому назад не мог увидеть в молодом шведском инженере, — уверенность в абсолютной своей правоте была наложена на самую обыкновенную тупость, которая мешает увидеть новое в мире.
— Простите. Это гипербола, невольная в споре. Я не думаю сравнивать вашу страну с Конго, куда мы также отправляем оборудование. На нем там работают и туземцы, но поверьте…
«Нет, от этой гиперболы ты и идешь, тупица», — подумал Адамов. Он перебил собеседника:
— Это ваша привычная гипербола. С нею вам трудно понять нас. Так вот, через месяц мы переведем станки на полную мощность. Извините, я устал.
По бумажным листам: сверху — время, сбоку — станки Адамов следил за тем, как работает цех. Эту молодежь он не видел. Он только слышал ее, когда юноши и девушки проходили мимо его дома. Должно быть, Володя похож на них.
Графики производства, которые он посылал на завод, фотографии, которые приходили оттуда, были его перепиской с новым цехом.
И еще целый год тонюсенький карандашик передавал на бумагу ясные мысли человека, которому не суждено было встать с кровати…