ГЛАВА ПЯТАЯ
1. Поймут ли молодые?
И еще долго казалось Чебакову, что весь этот день, о котором не забывают до конца жизни, он простоял на холоде. Рядом был Родион Буров. Оба они молчали. Острый ветер дул с Ладоги, заметал затвердевший снег, больно колол им лицо. Чебаков не чувствовал себя, не чувствовал холода и ветра. Так он мог простоять сутки. Мысль, с которой он не освоился, удерживала его на одном месте. Вот уже три дня, как она заполнила его целиком, но не улеглась. Он не ходил, а блуждал, так было и дома и на работе.
Всегда у сталеваров начинались разговоры, как только загружали печь, — оставалось ждать да посматривать. Но теперь не вовлечь было Чебакова в разговоры. Не проронив ни слова, он смотрел в глазок печи, медленно ходил возле нее, и, казалось, работа не занимает его. За три дня от него не услышали ни одной шутки. Дома он, не отвечая на вопросы, опускался на табурет и неподвижными глазами смотрел в одну точку. В который раз он спрашивал себя: как же быть дальше? Нет, не мог он привыкнуть к горькой мысли, не мог ответить себе.
Три дня тому назад вечером Чебаков пришел в зимний театр. Его, как и многих стариков устьевцев, пригласили на заседание, которое происходило каждый год в январский день. В этот день они рассказывали о пятом годе, о Девятом января, о Дворцовой площади, о том, что видели сами.
Чебаков немного опоздал. Он сел на свое место уже после того, как началось собрание.
Кто-то из молодежи спросил вполголоса:
— Дед, и ты рассказывать будешь?
Чебаков недовольно покосился на парня. Обращение показалось невежливым, старик не ответил. В такой день он всегда чувствовал себя взволнованным — ведь немного вокруг оставалось людей, которые пережили это. Даже Филипп Дунин был в тот далекий год таким молодым, что годился Чебакову в сыновья. Да и Евгений Петров, о котором уже немногие помнят в Устьеве, был тогда молод.
На сцену выходили ровесники сталевара. Ему хотелось, чтобы они говорили ярче, сильнее, чтобы всех тронули за душу. И Чебаков и они остро, до мельчайших подробностей помнят далекий и страшный день. Да разве можно его забыть? Ведь вся жизнь переломилась тогда.
Видит Чебаков дом на Павловской улице. Внизу шумный трактир с машиной, которая играет песни. Наверху пустое, свежепобеленное помещение. Побелили его для того, чтобы там принять Гапона. Фотограф наставил аппарат и приготовился. Гапон положил руки на колени сидевшим рядом рабочим. Как ему верили тогда! С каким нетерпением ловили каждое его слово!
О Гапоне и рассказывают сейчас на сцене:
— Глаза у него горели, как у черта.
Это верно. Снимаясь, Гапон подался головой вперед и уставился в аппарат так, будто хотел его прожечь глазами.
Гапон кропил стены святой водой. Чебаков помнит, что крест на рясе у Гапона был маленький, скромный и не спускался к животу, как у других попов, а висел строго на груди. Даже этим Гапон хотел показать, что он особый поп.
— Гапон — вроде как Пасхалов, — вспоминает на сцене ровесник Чебакова. — Только гораздо хитрей. Вот поглядите на Пасхалова и представьте себе Гапона.
«Не то, не то, — говорит себе Чебаков, — не так ты рассказываешь. Куда Пасхалову до Гапона! Конечно, Пасхалов хитер. Он знает, как подладиться к простым людям. Недаром после революции называл себя земным попом. Дескать, не такой, как другие попы. А Гапон сущий дьявол. Он не подлаживался, а владел людьми. Как он в глаза-то глядел, — будто всю твою жизнь понимает и жалеет тебя, горемыку. От одного его слова люди плакали. Где, бывало, идет, не протолкнуться к нему. Кого благословит — тот счастливый. Так и считали — это наш заступник перед богом и царем».
Чебаков кивнул головой, но не своим мыслям, а сверстнику, который стоял сейчас на сцене. Тот так и сказал:
— Верили мы — это заступник наш.
В зале слышен возглас:
— Ну и заступничек! — Голос молодой, задорный.
Молодые слушают с интересом, но им не терпится узнать:
— Где теперь Гапон?
— Погоди, не забегай вперед. Все скажу.
Другой день встает перед Чебаковым. Он снова видит зал, белые стены, которые Гапон окропил за неделю до того. Напряженная тишина. В руках председателя длинная бумага. Он читает медленно, останавливаясь после каждого слова, и смотрит на собравшихся.
— Телеграмма от отца Георгия, — говорит председатель, дойдя до конца длинной бумаги. — Завтра к двум часам быть у дворца. Царь нас выслушает. Отец Георгий пишет: «Оружия не брать. Бог в сердце, икона в руках — вот наше оружие».