— Как же умер? Писали в газетах, что на поправку идет.
— Да нет же! Может быть, ошибка. Проверить надо телеграмму! — вскрикнул Чебаков.
Все было в его голосе — сомнение в своих же словах и отчаянная надежда.
— Нет, товарищи, ошибки нет. Ильич умер два часа тому назад…
В рядах тихо заговорили:
— Сколько ж лет Ильичу было?
— Мы с польского фронта ему телеграмму посылали, когда пятьдесят исполнилось. Стало быть, пятьдесят четвертый.
— Только…
Так прошло несколько минут. Двое рабочих поднялись на сцену, неся портрет Ленина. И невыносимой болью отозвалось в сердце у каждого то, что Ильич смотрел в зал из рамы, обрамленной траурной, черно-красной лентой.
Приглушенный стон нарушил тяжелое безмолвие. По проходу вели под руки невысокую полную женщину. Красная косынка сбилась у нее с головы. Видно, что женщина из последних сил пытается идти сама и не может.
Кто-то говорил:
— Звони в больницу! Отправим тебя домой, Анисимовна.
— Не пойду я домой. Здесь посижу, отойдут ноги. Не могу я сейчас домой.
Ноги у нее были простужены в заволжских степях, когда ездила с продовольственными отрядами. Анисимовна уселась дальше всех у самой стены под окошком будки, в которой помещался киноаппарат, и ослабевшими руками поправила косынку.
Открылось траурное собрание. Со сцены говорили те, кто видел и слышал Ильича. Нет больше на заводе Бурова, Дунина, Башкирцева — тех, кто и слышали Ленина и говорили с ним. Как мало осталось в поселке старых устьевских большевиков! Федя Воробьев мог бы рассказать о том, как Ленин в манеже прощался с теми питерскими рабочими, которые зимой восемнадцатого года уезжали укреплять распадавшийся фронт. Погиб Федя Воробьев. Дима Волчок также считается теперь старым партийцем. Но и его нет в Устьеве.
На сцене Горшенин — один из тех, кто первым пришел в семнадцатом году в комитетский дом на Царскосельской, — тот, о ком Буров говорил, что он даже деликатностью своей агитирует за большевиков.
Горшенин рассказывал — да, видел он Ленина несколько раз. Но особенно запомнилось лето двадцатого года в Петрограде.
Во дворце Урицкого заседал Второй конгресс Коминтерна. Устьевцам прислали несколько гостевых билетов.
— Дорогой это был подарок, — вспоминает Горшенин, — слышал я Ильича. Он тогда говорил как учитель всего мира.
Да, его слушали как учителя люди, сидевшие на овальных скамьях в огромном зале. Это были делегаты из тридцати семи стран. Путями, на которых их подстерегала смерть, проникли они в Советскую страну. Они пробирались через горы, через не засыпанные еще окопы недавних фронтов. Старый человек переходил бродом ледяную реку и под брезентом рыбачьих лодок скрывался от миноносцев, опоясавших страну чертою голодной блокады. Гости из тридцати семи стран были лучше одеты и на вид здоровее, чем, хозяева молодой страны. Платье хозяев было изношено до нитки, зазеленела черная кожаная куртка, а на лицо легло утомление от трех лет новой войны, от голода, от бессонных ночей.
Ленин начал тихо. Он слегка подался вперед, как бы для того, чтобы сразу стать ближе к тем, кто его слушал. И начиналось действие ленинской мудрости и простоты, которые убеждали всех.
Ленин говорил на незнакомом делегатам языке, но только изредка они взволнованно оборачивались к переводчикам. Через несколько часов они получат эту речь, отпечатанную на всех языках. Но когда в речи мелькало название их страны, знакомое имя — брата, врага или ненадежного соседа, — делегат нетерпеливо трогал переводчика за руку. Переводчик объяснял наскоро шепотом. И делегат узнавал, что Ленин издали видит его страну лучше, чем видел он сам на родной земле. В этой ясности открывался весь мир. Казалось, от ленинского короткого, скупого взмаха руки отходит прямая линия через континенты к пробужденным народам. Говорить так мог только тот, кто в боях признан был учителем всего мира.
Помнит Горшенин: когда Ленин кончил, весь зал поднялся и тотчас Клара Цеткин обняла Ильича — взволнованно, заботливо-матерински, улыбаясь и наспех смахнув слезу. Стало тесно в проходах: все устремились к трибуне. Долго не смолкали возгласы на многих языках.
У трибуны в почетном карауле стояли два военных курсанта. Один очень напоминал Леонида, того парня, которого вместе с Федором Воробьевым казнили в плену у Юденича. Курсанты оделись во все лучшее, что могло им дать в этот день начальство, и нашили даже свежий кант на щегольски сидевшую авиационную шапочку. Но у обоих были лица истощенных голодом людей.