Клара Цеткин открыла старый вместительный ридикюль, вынула из него шоколадные конфеты, привезенные из-за границы, и протянула их курсанту, который был так похож на Леонида. Караульный улыбнулся, покачал головой и не взял.
В перерыве гуляли по саду. Стоя на ступеньке дворца, Ильич щурился от солнца. Позади стоял высокий человек, выше всех, с густейшими бровями, коротко остриженный. Горшенину сказали, что это Горький. Кто-то из делегатов торопился снять Ильича маленьким дорожным аппаратом. Потом перешли через дворец к ограде. По улице проходили колонны школьников. Их также принарядили на этот день, как могли. Но ребята были худы и бледны.
Народу в зале прибавилось вдвое. Двери на улицу были открыты. Стояла холодная, безлунная ночь, в просветах облаков неясно светились звезды, Слышались торопливые шаги на скрипучем снегу. Отовсюду подходили люди. Они стояли вплотную один к другому в проходах зала и на улице возле открытых дверей. Собрались тысячи людей из всех цехов, — никогда еще не было так людно и так тихо. Еще долго не расходились после того, как закрыли собрание, — слишком тяжело было идти домой с этой вестью, слишком тяжело было уснуть и еще тяжелее проснуться с нею.
В поздний час, когда опустели улицы поселка, на глухой станции за полтысячи верст от Устьева, широкий, крепкий на вид человек садился в поезд на Петроград.
Поздно вечером в Опухликах была получена телеграмма о смерти Ленина. В Овчинникове уже спали, Родион собрался тотчас. В эту минуту он забыл про болезнь. Знал одно — завтра ему надо быть среди своих, на Устьеве, а там уж будет видно, что делать ему дальше.
У него еще оставалась надежда, порою покидавшая его, что прежнее здоровье еще вернется к нему. Со спокойной совестью он мог теперь уехать из Березовской волости.
Если глядеть только на цифры, то сделал он в волости за эти годы совсем не много. Был он первый коммунист, а в ячейке четырнадцать членов партии. Да в одном цехе Устьевского завода их больше.
Верно, верно, отвечает Родион человеку, который снисходительно указывает ему на это. Да, только четырнадцать членов партии. Но ведь сколочена крепкая группа, на которую можно положиться и сегодня и в будущем. Ведь придет же будущее и для Березовской волости. Сегодня она еще бедна. Нет больше Пащенкова — это внесло в жизнь много простоты и облегчения. Но ведь остаются хутора. Они продолжают богатеть. Без борьбы с ними не наступит будущее. А оно должно прийти. И в это верят те люди, которых воспитал Родион.
Воспитал и вырастил. Родиону, который был скромен до щепетильности, было бы неприятно услышать от кого-нибудь об этих словах. То, что он делал, — так обычно для коммуниста. Ведь эти люди сами тянулись к нему. Да, он заметил это и что-то свое сумел им передать. Это с в о е заключалось в том, чтобы открыть в каждом то лучшее, что он нес в себе, и не больше. А там уж начинало время свою великолепную работу.
Вот Микеня. Что толку было в его честности, пока он оставался горьким правдолюбцем? Он сам убедился в том, что этого слишком мало для человека. «Ты тоскуешь по правде, а надо добиваться ее», — сказал ему как-то Родион.
Вот с этим Микеня и живет теперь. Это уже не вчерашний унылый «филозо́ф», а партиец, бессменный член волостного исполкома, на которого во всем можно положиться — большом и малом.
«Я уж и не знаю, кто его больше растил, — говорит себе Родион, — я или Мишка Сомин, который попался нам на дороге. Мишка Сомин и показал ему, что нельзя жить беспомощным правдолюбцем».
И вместе с Микеней выросли и другие надежные люди — опора завтрашних перемен в Березовской волости. Не стал таким старый землемер. Этот не живет, а доживает с невыносимым сознанием того, что убито было в нем лучшее, которое он в молодости принес в Березовскую волость. Так и сказал о себе Родиону Севастьян Трофимыч, весь какой-то вихляющийся и пьяненький: «Я и жить по-настоящему не начал. Потянулся я к светлому, а силенок-то нет. Прозреть прозрел, а вижу, что невылазно у меня. Не дай бог никому так прозреть. Простите великодушно».
Жена на время оставалась в деревне. Родион поспел к ночному поезду. Микеня, поехавший проводить его, торопливо подал на площадку корзинку, и Родион уехал навсегда.
3. В минуты молчания
Они стояли рядом на заводском дворе, Родион и Чебаков. Ветер поднял над насыпью белую завесу. В минуту затишья она оседала, и тогда были видны снежные деревья и дома за железной дорогой. Три дня Родион ходил по заводу. С ним здоровались как с человеком, которого хорошо помнят и уважают по-прежнему. Но слишком уж пытливо глядели Родиону в глаза. Он догадывался почему, — должно быть, сильно его изменила болезнь. Чебаков его крепко обнял, но не сказал по-своему: «Родиоша, детка, мальчик». Это он раньше любовно шутил, когда от Родиона веяло огромной, нестареющей, ничему не поддающейся силой. Глаза Чебакова покраснели от волнения. Он водил Бурова по цехам и говорил: