Компанию с Брахиным могли водить только те, кто льстил ему. Как он любил рассказывать о прошлом! И сколько хвастовства было в рассказах.
— А теперь кто я? — Он грозно обводил знакомых взглядом, и они знали, что́ он добавит. — Какой я, к черту, мельник, я ворон местного значения! А почему так получилось?
И тут полагалось сказать — получилось так потому, что не оценили должным образом заслуги Потапа Сергеевича Брахина.
— Ну, то-то…
Однажды к нему постучался человек, о котором Брахин уже забыл. Старое встало на пороге — семнадцатый, шестнадцатый год.
— Это ты? Козловский? — Брахин был поражен. — Своей собственной персоной?
Да, это был Козловский, не неряха, каким его помнили, а солидный на вид человек.
— Ты что же, исповедаться приехал? — Брахин смотрел на гостя насмешливо, но в насмешливости было превосходство, а не злость. — Был в тебе не наш дух, был душок. А теперь как? Давай начистоту. От меня фальшь не скроешь.
— Я многое передумал, — уверял Козловский.
— Да уж если бы не передумал, то не разыскал бы меня, старика. Ладно, удостоверю, что в шестнадцатом году ты тянулся к нам. А за семнадцатый тебе шею намяли, а? Ну, на пользу.
Спустя несколько дней Козловский появился в Москве у Башкирцева. Его приход был неожиданным.
— Не узнаете? — спросил он в прихожей Елизавету Петровну.
— Нет, отчего же, узнала. Не так много лет прошло. — Елизавета Петровна подавила улыбку.
Лет, верно, прошло не так уж много, и она видела Козловского, правда, не такого, как сейчас, а того, кто вовсю нажимал на педали велосипеда, чтобы поскорей уехать от Анисимовны, срамившей его на людях.
Ведь только на прошлой неделе Анисимовна была в гостях у нее, милая и немного забавная Анисимовна. Нет-нет да и собьется на старую, привычную ошибку и скажет: «Башкирчев».
— Вы к Андрею Иванычу?
— Да, да… — Он не мог преодолеть смущения, а видел, что у этой женщины в глазах прячется улыбка. Что же она вспомнила о нем?
Башкирцев и виду не показал, что удивлен приходом Козловского.
— Процесс эсеров, моих бывших товарищей по партии, заставил меня на многое поглядеть другими глазами.
Башкирцев молчал. А Козловский думал, что он будет задавать ему вопросы, — так было бы проще.
— Сколько этот процесс вскрыл… много всего.
И вот вопрос Башкирцева, вопрос в двух словах, но трудный:
— Много чего?
— Ошибочного. Заблуждений, роковых заблуждений.
— Подлого много вскрыл, преступлений.
— Да, и это.
— Не «и это». А это основное. Ваш центральный комитет послал Каплан стрелять в Ленина, а потом отрекся от нее. Почему отрекся? Потому, что выстрел принес совсем не то, что вы ожидали.
— Я ничего не ожидал, — Козловский привстал в испуге, — я был слеп.
— Почему вы просите рекомендацию в партию?
— Для того чтобы делать одно дело с нею. — Это Козловский повторял уже несколько раз.
— Почему вы обращаетесь за рекомендацией ко мне?
— Вы играли видную роль в Устьеве в семнадцатом году. Простите, не так выразился. Вы вели большую работу и, вероятно, помните меня.
— Помню много плохого.
— Я был слеп. Как бы там ни было, а нельзя скинуть то, что я до Февраля стоял на позициях циммервальдовца.
— Помню. Но вы сказали об этом одному Брахину, а не Бурову, не Дунину, не мне. Почему же?
— Я не знаю, как это объяснить. — Козловский понял, что его приход сюда был бесполезен.
— От таких, как вы, требуется особая правдивость, если хотите примкнуть к нам, глубокая. А ее не чувствую в вас и теперь.
— Что же мне делать дальше? — как бы сам себя спросил Козловский. — Ведь это политическое банкротство.
— Оно уже давно произошло. Почему вы только теперь говорите о нем?
— Нет, не теперь, не теперь только я вспомнил об этом, — заторопился Козловский. — Я и раньше думал об этом.
Он думал, что Башкирцев спросит: «Когда же?», но вопроса этого не было.
— Но скажите… Неужели же у нас ничего не было хорошего в прошлом?
Башкирцев помедлил. Ему показалось, что искренность прозвучала в голосе Козловского. Он сидел, опустив голову и нервно потирая руки. Может быть, и в самом деле надо помочь этому человеку — нет, не партийной рекомендацией, а чем-нибудь другим.
— Вы работаете?
— Да, я врач.
— А вам известно, как окончил свои дни Берг?
— Берг был старый чудак. Ему уже не было места в жизни.