Это был Чебаков.
Вызвали с завода автомобиль. Усадили генерала.
— Господин Дунин! — позвал Сербиянинов. — Семью не обижайте…
Дунин сначала молча посмотрел на него, а потом ответил:
— Да уж обойдемся лучше, чем при вас… с нашими семьями.
И, досадуя на себя за эти неожиданные слова, сухо добавил:
— Трогай! Не задерживайся.
Но Сербиянинов протянул к нему руку.
— Что еще?
— Конфиденциально, господин Дунин.
— Что такое? — Дунин не знал этого слова.
— Просьба у меня.
Сербиянинов изложил ее тихо, Дунин пожал плечами.
— Об этом можно было и громко. Ну ладно.
Сербиянинова повезли в столицу, в Таврический дворец. Через час машина пробиралась Шпалерной улицей. По дороге пристали двое солдат. Они легли на крылья автомобиля, вытянув вперед винтовки. Это часто можно было видеть в столице в те дни. Никто не звал этих солдат. Они, бросившие казарму, являлись сами собой и, увидев машину, которая шла по заданию новой временной власти, предлагали себя в конвоиры. Если их брали, то они ложились с винтовками на крылья автомобиля.
На Шпалерной улице было не протолкнуться. На тротуаре, на трамвайных путях стояли толпы. Шофер не снимал руку с резиновой груши, но машина медленно подвигалась вперед, поминутно тормозя. Наконец шофер сказал, обернувшись к Воробьеву:
— Дальше не проехать. Стеной стоят.
Воробьев подумал с минуту.
— Жди здесь.
Он вынул наган и предложил Сербиянинову выйти.
— Бежать не надейтесь, — хмуро напомнил он.
— Да что вы! Что вы! — Сербиянинов махнул рукой. — Куда бежать?
Теперь пригодились приставшие к машине неизвестно для чего солдаты. С этим конвоем Дунин повел начальника завода от ворот по дорожке, обсаженной низкорослыми пихтами. Огромный Екатерининский зал и переходы были забиты людьми.
— Пусти, пусти, товарищи, арестованного надо сдать, — говорил Федор Воробьев.
Люди медленно расступались, образуя узкий коридор. Сербиянинов не оглядывался на них. Но тысячи глаз глядели на него.
— Какого арестованного? Министра?
— Где взяли?
— Покажи-ка нам министра!
— Пропустите!
— Нет, постой.
— Какого там министра! Генерала, начальника завода Устьевского ведем.
— А-а… Ну, веди, веди заводского генерала.
Сербиянинову слышалось добродушие в этом возгласе.
Теперь можно было осмотреться вокруг. Так вот он какой, Таврический дворец! Сербиянинов никогда здесь не бывал. Зажжены все люстры, и колонны увиты кумачом. Ну можно ли было раньше представить себе такое. Ведь здесь бывал в особо торжественные дни царь.
А что, если бы царь не поссорился с Думой, приехал бы запросто в Таврический дворец и поговорил с депутатами, уступил бы в очень важном, может быть, и обошлось бы? Сербиянинов огляделся вокруг, вздохнул и решил, что нет, не обошлось бы. Столько, оказывается, народа ждало таких дней, что мирно уладить все это было бы невозможно. В какой-нибудь час восставшие завладели дворцом. Солдаты отказались пойти против них, и все рухнуло.
Рабочие — такие же, как у него на Устьевском, — солдаты, студенты, девицы. И опять удивило генерала, что рабочие одеты по-праздничному, — не жалеют для таких дней. Уж он-то знал, как берегут рабочие добротную одежду. Никакой силой их теперь отсюда не выгнать. Двое протягивают веревку между колоннами и прикрепляют к ней полотнище. И здешний служитель, одетый в куртку, обшитую серебряными галунами, помогает им.
Вдруг Дунина, конвоиров, Сербиянинова с силой оттеснили в сторону. Послышался пронзительный крик, перекрывший глухой и грозный шум.
— Не трогайте его! Не прикасайтесь! Он арестован… В руки закона отдать! В руки закона! Товарищи, не оскверняйте себя насилием.
Кричал студент в очках. Рядом с ним стоял человек высокого роста, в черном пальто, очень бледный, с блуждающими глазами, с трясущейся челюстью — министр внутренних дел, самый ненавистный из всех царских министров.
— Насилие? — послышался чей-то голос. — А то, что он городовиков за пулеметы сажал? Это как? Насилие? Или мирный поступок?
Голос был четкий, спокойный. Глухой шум сменился смехом, но недобрым.
Студент повторял одно и то же:
— В руки закона! В руки закона! Не унижайте себя расправой. Он сам отдался в руки закона.
Студент беспорядочно размахивал огромным револьвером, отнятым у городового, и было видно, что впервые он держит оружие.
— Сам отдался? — повторил Воробьев, пристально посмотрев на студента. — Для него это спокойней, чем дома сидеть. Из дома могли и на фонарь потащить.