— Я! Я! Я! — как встарь, зазвенел Дедка, но вышел.
Многое рассказали старые друзья о Брахине. Тяжело было теперь встречаться с ним. Непонятна им была злоба, которая всегда чувствовалась в нем. На собраниях он говорил только о старом. Требовал для себя неограниченного почета, а всех других считал мальчишками. Всегда садился в президиум, не дожидаясь, пока выберут, и важно поглядывал на людей в зале. Предлагали Брахину всякую работу — в Совете, на заводе. Он отказывался и при этом выставлял свою никчемность. И это не вязалось с его спесивостью.
— Что я теперь? Ветошка! Вот я весь перед вами. Мне теперь и артель ломовиков нельзя поручить…
В его партийное дело год назад записали выговор.
Ночью Брахин, пьяный, разбил витрину фотографа, где появились карточки Пасхалова и Протасова с сыном. Топча фотографии, он кричал: «Дождались! Красные купцы! Красные попы!»
С шумом Брахин являлся в учреждения и грозил всех вывести на чистую воду. Но если с ним обходились почтительно, он тотчас мягчал и принимался рассказывать про давние драки с городовыми.
— Может, просто забыли вы о нем, — говорил Буров Горшенину, — вот он и остался в стороне.
— Нет, Родион, не так, — возражал Василий. — Толковали с ним — не помогает. Сколько сраму было! Ведь за витрину его хотели судить. Мы еле-еле отстояли.
— Значит, покрыли это дело?
— Ну, Родион, — Горшенин развел руками, — не могли мы допустить, чтоб суд был. Он же не случайный человек.
— Вот и не пойму, как он опустился.
— Да, прямо темная бутылка. Хоть бы уехал куда. И вообще… Родион… Трудное время! Я в цех попросился.
— Подальше от трудного времени?
Оба помолчали, подумав об одном и том же. Бывало в те годы, и нередко, что такие люди, как Горшенин, чистые и непосредственные, выращенные партией, но совершенно неискушенные в тех сложностях, которые принесла новая пора, сменившая ту, когда от человека требовалась лишь готовность в любой день, в любой час пожертвовать собою, просили вернуть их в цех, к станку, — там они себя чувствовали на месте.
— Видишь ли, Василий, если бы интеллигент попросился в цех, для него это было бы ближе к трудному времени. А для тебя это все-таки подальше. Ты ведь цех знаешь.
Горшенин покраснел.
— Меньше я накопил, чем ты, чем Дунин. Не умею людей направлять.
— Умел же раньше.
— Не сердись на меня, Родион. Мало я для партии сделал. Когда-то хвалили меня за то, что к людям умею подходить, за деликатность.
— Да, этим ты умел за нас агитировать. Отлично агитировал этим.
Оба невольно улыбнулись воспоминанию о далеком прошлом.
— А дальше что? — Горшенин погладил пышные, полуседые прокуренные усы. — Не умею руководить. Знаний не набрался. Право, лучше мне в прокатку, на стан. Там Осипов, завернем мы с ним.
— «Раззудись, плечо, размахнись, рука…» Там, конечно, легче, все яснее. Но нужен ты сейчас не там, поверь мне.
— А знаешь что, Родион Степаныч. Слух есть один.
Буров не мог поверить тому, что сказал Горшенин.
— Да от кого — ты знаешь?
— От него самого. Встретил я его на Невском. Поздоровался со мной по-хорошему. Скоро, говорит, увидимся в Устьеве вашем.
— Любиков к нам на партийную работу? Да он же ее не знает.
— Я тоже удивился. А он говорит — и учить, и учиться буду.
— Какой из него партийный работник? Он же ни устьевцев, ни путиловцев, ни обуховцев не знает, не чувствует, не видит.
— Все-таки культура у него.
— Какая, к черту, культура! Все на поверхности, все чужое. Ну и новость же ты мне сообщил.
Родион решил еще раз поговорить с Брахиным. Потап встретил его угрюмый.
— Проходи, садись, дорогой гость, — пробурчал он.
В комнате оказалась незнакомая Родиону женщина лет под пятьдесят. Она заулыбалась, засуетилась, но Потап так взглянул на нее, что она умолкла и, накинув платок, заторопилась к соседям.
— Жена? — спросил Буров.
— Ну, жена.
— Чего же не познакомил?
— Обойдется без церемоний.
— А твою тишайшую я помню.
— Чего ты на меня так смотришь?
— Да вот соображаю — как это у тебя уживаются партийность и домострой? А в общем хорошо, что женился, не годится тебе быть одному.
— А может, это вовсе и не жена мне, — Брахин рассмеялся дребезжащим смехом, — может, только с ветра?
— Ну зачем паясничаешь, Потап? И в чем?
— Учить уму-разуму пришел? — жестко спросил Брахин.
— Для этого я пришел, — подтвердил Буров.
— А не годишься ты в учителя, в вожаки. Силы нет. Вон как тебя болезнь скрутила. Возьми-ка ты костыль, как я, скачи на трех ногах, получай пенсионные, да и доживай.