Нет, не могло не случиться так, чтобы не сблизился в Петрограде Любиков с теми, кто в канун исторических перемен снова противопоставил себя великому делу партии. К этому Любикова привела его запутавшаяся дорога.
Три года крупный по положению человек был руководителем Любикова в Петрограде. Любиков ему чем-то приглянулся, но всегда мог ждать от него обидного, насмешливого слова. Таково уж было обыкновение этого крупного человека. Он долго жил в Германии и в насмешку над своим подчиненным произносил «Любикофф». А узнав, что происхождение у подчиненного дворянское, с любопытством посмотрел на него: «О, да вы еще фон Любикофф». — «Ну, дворянство-то мое мелкотравчатое». — «Все равно вы хохгеборен»[24].
— Но обратимся к делу. Итак, уважаемый Любикофф, вы по моему поручению обследовали производственные совещания на Путиловском. — Он бегло перелистывал папку с докладом и как-то барственно отодвигал ее от себя. — Премного благодарен, но будем считать, Любикофф, что вы решительно ничего нового не сообщили. Это мог бы сделать и грамотный рабкор. Я все это знал и до вас.
А Любиков чувствовал, что и производственные совещания на Путиловском, и грамотный рабкор совершенно безразличны руководителю.
Начиналась игра, политическая игра. Любиков еще не до конца понимал ее смысл, но уже был вовлечен в то, что предпринимали эти люди.
Однажды руководитель Любикова спросил его:
— Хотите знать, кто вы? Жил на свете сынок захудалого дворянского рода, недоросль. Грянул семнадцатый год. Вас, как и таких прочих, взмыло ветром, подняло наверх. Вы, Любикофф, мотылек, несомый ветром нашей пролетарской революции (он произносил — «револьюции»).
Порою Любиков ненавидел и остроты своего руководителя, и его пышные волосы, и актерское лицо. Но чем ближе он сходился с этим человеком, тем меньше обижало его открытое барское пренебрежение. Оно вызывало у него подобострастие, угодливую улыбку на лице, готовность сделать все, что прикажут ему.
— Куда же назначить вас, Любикофф, когда пролетарская революция победит на Западе? В Цюрих? Нет, я жил в Цюрихе и хорошо знаю его. Вы слишком незначительны для этого. Мы пошлем вас в Монако проводить политработу среди крупье и лакеев.
И Любиков посмеивался.
— Или к порабощенным на Ямайку? Нельзя. Там великолепный ром. Вы сопьетесь. Или вместо Гулливера к лилипутам («лильипутам»), а?
Любиков закипал, но сдерживался.
— Мы еще подумаем, а сейчас вот на что вы ответьте.
Несвежая, не своя острота подняла Любикова в глазах этих людей, насмешка над тем, что было дорого и Путиловскому, и Устьевскому, и Уралу, и Донбассу.
— Как вы говорите, Любикофф? Все равно что, не дожидаясь социалистического Рура, строить социализм в пределах одного Устьева? О, вы заметно растете, Любикофф. Да, ведь вы там работали, в Устьеве? Кстати, мы вынуждены были попросить оттуда товарища… как его, Дунина. Колючая личность.
Что произошло у этого руководителя с Дуниным? Об этом Любиков так и не узнал до конца — он не был в числе особо доверенных лиц.
— А что, если вы поедете на работу туда, Любикофф? Ведь вы же устьевский коренник.
— Ну, не коренник. Я там только с семнадцатого года. А потом был перерыв.
— Вполне достаточный срок. Поедете, конечно, не директором. Кто там у нас красный директор? Вы там будете первой персоной. Председатель Совета там есть? Подыщите нового.
И Любиков вспомнил о Грибкове, прежнем своем заместителе.
3. Человек с внутренней робостью
Кто бы сказал, что человек этот живет в какой-то постоянной робости?
Грибков считал себя исполнительным работником. Говорил он немного, но, казалось, хорошо взвесив свои слова. Он всегда делал как будто точно все, что полагалось ему делать по той или другой должности, а занимал он их немало после революции. Но всегда почему-то получалось так, что ни на одной из них он не справлялся с работой. Поручили ему, учителю по профессии, открыть в восемнадцатом году школы по ликвидации неграмотности — он доложил:
— Будет сделано. К такому-то числу просим неграмотных и малограмотных в наши школы.
И люди пришли, а через час разошлись. В чернильницах не оказалось чернил, в печах дров, а в лампах керосина.