Грибкова вызвали для объяснений.
— Понимаете вы, что скомпрометировали важнейшее дело?
Солидный, даже мужественный на вид человек — волосы жестким бобриком, крепко посаженная голова, усы щеткой, сильная грудь, налитые мускулы под рукавами френча — скорбно вздохнул.
— Увы, приходится признать.
— Как же получилось?
Грибков показал блокнот. В нем было и о керосине, и о дровах, но лошадь в лес как-то не послали, для получения керосина у сторожа не оказалось необходимого документа.
Потом Грибков работал заместителем Любикова в Устьеве. Веселый Любиков ничего не боялся, а солидный Грибков от всего робел. У местного Совета двадцать задач — и школа, и больница, и тротуары, и топливо, и борьба с хулиганами, — а какие возможности, позвольте вас спросить? Отчетный-то доклад придется же писать. Конечно, в общем историческом масштабе у советской власти что-то образуется, и будет о чем сказать на съезде Советов. Ну, а у него, Грибкова, в узком масштабе? Что ни день, то местные неудачи. О чем же он в конце концов доложит?
Работа в Устьевском Совете кончилась провалом. Грибкова взяли в армию. Уезжая, он сказал, попыхивая трубкой:
— Каждый солдат революции должен в любую минуту стать и фронтовым солдатом.
Но фронта он боялся, — не выстрелов, не возможной смерти, а сложностей, которые его там ожидали.
Мужественный вид, трубка, немногословие расположили к нему тех, от кого зависело его назначение. Его послали военкомом в часть, считавшуюся не очень надежной. Оттуда он успел прислать два грамотно составленных политдонесения, в которых писал, что политико-моральное состояние части не вызывает опасений. Он был занят третьим донесением, когда группа бойцов, подбитая кулаком, проникшим в часть, ушла в лес, унеся оружие. Грибкова собирались судить. Как он боялся суда! До этого не дошло, а из армии его списали — редчайший для коммуниста случай в гражданскую войну! Потом он комиссарил на лесозаготовках, и тут произошло то, о чем он вспоминал со жгучим стыдом. Ему поручили выступить в праздник с докладом. Обстановка была тяжелая, и Грибков боялся сказать лишнее. Для храбрости он выпил самогонки-первача. Ему случалось пить в Устьеве вместе с Брахиным и Любиковым, и там он держался крепко. А тут теплой весной на открытом воздухе его развезло.
Начал Грибков бодро: «Товарищи лесорубы, товарищи конторские служащие, отцы, матери и дети!» Но закружилась голова от первача, он почувствовал, что скажет ужасную глупость, у него ноги похолодели от этого, а удержаться не смог. Поодаль стояли запряженные лошади. Каким-то потерянным голосом Грибков обратился и к ним: «И вы, трудовые лошади, славно поработавшие на вывозке леса». Люди засмеялись. Грибков остановился взглядом на порванном проводе… «Мы все разрушили, — заявил он, — мы и все восстановим». Дальше все пошло вскачь. Он с ужасом думал о том, что ничего не сказал о победе над Деникиным, о борьбе с Врангелем, а говорил все о чем-то другом.
— Какой же вы дурак, товарищ Грибков!
Нет, ошибался человек, который сказал это. Грибков не был глуп. Глупости он делал из-за крайней своей внутренней робости, которая так не соответствовала его мужественному виду.
В начале нэпа Грибков появился в Петрограде. Его посылают на работу в профсоюз пищевиков. А через несколько месяцев его вызывает комиссия, которая разбирает тяжелое дело.
Да, да, он принимал на учет этого самого Сидоркина, который застрелил концессионера.
— Были проделаны все необходимые формальности. Без всякой проволочки, уверяю вас.
— Так этого же мало, мало, товарищ Грибков, — председатель комиссии рабочий-путиловец морщится, — этого обидно мало. Вы помните Сидоркина?
— Припоминаю.
— Вы знали, что он вдов, что у него на руках больная мать и двое детей?
— Это, безусловно, было записано.
— Вы говорили с Сидоркиным?
— Разумеется.
— О чем?
— Ну, о том, что пока еще трудно с работой, но что промышленность восстанавливается.
— А потом, когда он приходил на отметку, беседовали с ним?
— Как-то не приходилось.
— Напрасно.
— Но не мог же я предвидеть, что дело кончится таким фатальным случаем.
Случай попал даже в уличную песню. Грибков слышал ее ужасный припев: «Новая Бавария» губит пролетария».
— Есть еще вопросы к нему?
Вопросов к Грибкову больше нет, но его снимают с работы. Потом он заведует учебной частью рабфака. Там также не без сложностей. Рабфаковцы порой не знают самого простого. Как же сделать так, чтобы подогнать их? Если не подгонят, то могут взыскать с него, Грибкова. Пайки еще частично сохраняются. Грибков получает конфеты. Он меняет их в лавке на табак. Курит он бесконечно, курит и раздумывает.