Сквозь приоткрытую дверь доносился веселый голос Любикова:
— Вот и накручивай хвосты. Что? Говорю, что с трубами осрамились, так теперь хвосты накручивать будем. То-то.
Приглаживая волосы, он показался на пороге.
— Прошу, Родион Степаныч.
Когда Буров сел, он спросил все тем же веселым голосом:
— Слыхали, как завод осрамился? Две платформы труб из Баку назад прислали. Сплошной брак, задал им жару.
Он долго говорил о том, что на заводе развал, что его послали подтянуть устьевцев.
— Костьми лягу, подохну, а выправлю, — повторял он.
Но Родиону слышалась в его словах наигранная бодрость, будто Любиков сам не верил в то, что говорил. А Любиков продолжал с жаром:
— Сложное время, ох, до чего же колючее, на каждом шагу за штаны хватает. Куда оно приведет? Как говорится, один аллах ведает. Чехарда уродств, народ совершенно шалеет от них.
— Вот этого не замечал.
— Чего не замечали? — Любиков посмотрел так, словно его остановили на бегу.
— Что народ совершенно шалеет. Тут кто-то другой шалеет.
— Слышали мы это! — Любиков махнул рукой.
— И мы уже слышали насчет того, что, дескать, неизвестно, к чему придем. Эх, Любиков, мы такое часто слышали в старые годы, а все-таки шли и пришли!
— Ну, уж такого проклятого времени и представить нельзя было в старые годы. Давно вы рабочим городом не дышали, Родион Степаныч, вот и не замечаете многого.
Буров подавил в себе чувство обиды.
— Вот что, Любиков, не нравится мне здесь многое. Не то, что ты о народе говорил. Я тебе в этом не верю. А вот людей вы не тех ставите. Скажем, Грибкова…
— Не я его поставил.
Буров внимательно посмотрел на Любикова — до чего же просто он лжет. Вероятно, и в большом солжет так же непринужденно.
— И сам ты мне не нравишься.
Любиков недоуменно улыбнулся.
— Я ваш ученик, Родион Степаныч. С семнадцатого года!
— Не знаю, годился ли я в учителя, я только больших успехов твоих не видел.
— Родион Степаныч, я и теперь готов учиться у вас.
— Нет, не верю я тебе.
Буров снял очки и занялся черной ниткой, которая скрепляла оправу. Нитка часто разматывалась, а на новую оправу все не хватало денег. И стол, и комната, и Любиков — все заволоклось легким туманом. В последнее время у Родиона ухудшилось зрение. Любиков смотрел на него, подперев подбородок рукой. Он, как и другие, видел, что Родион сдал здоровьем, что, пожалуй, долго не проживет, но все-таки сохранялась в нем та сила, которой все поражались раньше. И Любиков притих и сжался, словно этот человек пришел его судить.
— Что ж, — неторопливо продолжал Родион, завязав нитку и надев очки, — если иначе не понимаешь, так на обиде пойми. Готов, говоришь, учиться? Не с этого места тебе начинать надо, а с самого низа. Вася Горшенин ушел в цех, а туда надо тебе, а ему сюда. Ты партийный руководитель большого старого завода. А что это значит? Если к тебе кто приходит, ты его должен слышать так, чтобы в нем других видеть, которые еще не пришли к тебе, которые должны прийти. Ты всех должен видеть, всех понимать, каждому отвечать, каждого направить. Партийный руководитель должен каждый день новое видеть. А можешь ты это? Скажи по-честному? Нет, не можешь. Вася Горшенин на это куда больше способен, чем ты, хоть и тихий он человек.
Любиков как-то по-особому, с едва прикрытой насмешкой, поглядел на Бурова.
— Родион Степаныч, ведь вы здесь годы не были. Я бы на вашем месте так уверенно советы не подавал.
— Оторвался, хочешь сказать? — перебил его Буров. — Отстал, не понимаю многого, устарел?
Любиков промолчал, пожав плечами.
— Вот это самое ты и думаешь. Ну, если хочешь знать, не было у меня дня в Овчинникове, чтобы я о заводе не вспоминал. Он для меня всегда был рядом. Твоя правда, многого теперь, наверное, не вижу, еще не вижу. Но то, о чем говорил я тебе, — что ты каждого должен понимать, чувствовать, — это ведь, какое время ни возьми, всегда было правилом у нас.
— Вот я готов учиться этому правилу, Родион Степаныч.
Теперь усмехнулся Родион.
— Да ведь настоящее учение только тут и начинается. Это у нас как буквы. А ты и букв не знаешь. Не надо тебе здесь быть. И есть еще одна причина. Ты же ни к одному месту крепко не прирастаешь. Вольная ты птица, вот твоя беда. Не хочу старую кличку повторять.
— Так я повторю, — засмеялся Любиков. — Вечный вольнопёр? Так?
— Не чувствую, что переменился ты. Народ винишь, будто он шалеет. Слышал я и раньше от тебя что-то в этом роде. Не пойму, как тебя послали сюда.