Ему было известно, о чем по вечерам наедине с собой тревожно раздумывал Любиков.
— Убери жерди, — грубо отвечал Любиков, — мешают. Через всю комнату протянул.
Он с шумом поднимался, расправлял сильные плечи и начинал ходить из угла в угол.
— Да, нехорошо, Мишка. Помнишь, у Гоголя Селифан, когда вывалил Чичикова из коляски, говорит: «Время темное, нехорошее время».
— Тебя еще не вывалили.
— Ох, черт ты, Мишенька. Ты штопором в душу входишь.
— Зря, руководитель, растравляешься.
— Зря? А вот ты в цехе. Стоишь у самых низов. Слушаешь, о чем говорят?
— Вообще или как?
— Что касается вообще, то не знаю, неинтересно.
— Ну… вообще.
Любиков остановился и в упор посмотрел на Малинова.
— А обо мне что говорят?
— Не все ли равно? Им что ни поп, то батька.
— Ну, ты уж… такие слова держи подальше.
— Знаю, знаю. — Малинов постегивал кистями по пуфу.
— В лоб берешь, Мишка. Упрощаешь. Старых попов-то все-таки сбросили.
— Ну, я в семнадцатом году в приходскую бегал. Не знаю, как это получилось, что сбросили. Я тогда еще не был политграмотным, — лениво откликался Малинов.
Это словечко придумал он.
— Вспомни, как тебя за золотую роту протирали.
— Золотая рота что? Трепотня. «Эх, раз, что ли…»
— Однако не забыли.
— Это ты верно, руководитель. Им только кончик покажи — уцепятся.
— А ведь это, Мишка, кончик твоего подленького естества.
— Чего-чего? — с интересом спрашивал Малинов. — Чего кончик?
— Непробиваемый ты, Мишка. Ну как ты в цехе держишься? Как к тебе народ относится?
— Прямо-таки обожают.
Малинов знал, что его не любят в цехе. Его немного побаивались, держался он подчас грубо и резко. Называли его «Мишенькой», как бы насмешливо подчеркивая то, что спорить с ним опасно, — обругает молодой приемщик и при всех поднимет на смех.
— Ну, Мишенька, принимай, — звали его из конторки.
Малинов выходил, но не в пиджаке, а в аккуратной широкой спецовке, которая несколько скрадывала его долговязость, осматривал лежавшие на песке готовые, остывшие трубы, постукивая по ним молоточком.
Если находил брак, бросал через плечо:
— Убирай барахло, старинушка.
Потом он возвращался в конторку и, если было свободное время, углублялся в книгу.
— О чем читаешь, Мишенька? — спрашивали его.
— О Генри Форде. Слыхал такое слово «Ривер-Рудж»?
Он любил необычные названия.
— Что это такое, Мишенька?
— А такая речка Казанка, только не селезень на ней плавает, как у нас, а Форд тракторный завод там поставил. У нас две такие машины в голодный год копались, керосином воняли, помнишь? И теперь, слыхать, «Большевик» по пять штук в год выпускает. Кишки рвут на этом деле. А на Ривер-Рудж спокойненько сотни каждый день, и без всяких совещаний.
— Не много ли?
— Смотри, написано.
Он показывал картинки:
— Вот, видишь, фордовский слесарь домой в автомобиле катит. А это его дом, его мадам. Хотел бы такую мадам, старинушка? Не по чину тебе.
Порою старики все-таки не выдерживали его язвительности, его грубости.
И словно спрашивали сами себя:
— Как бы ты раньше с таким характером прожил?
— На весь свет ты злой, Мишенька, — говорили они ему. — Должно, и себя-то любишь разве по воскресеньям.
— Умный никогда не пропадал.
— Умный, если он и честный был, обязательно пропадал. Знаю, как ты прожил бы. Пролез бы в указатели, в мастера, не человек был бы, а живоглот. Ох, вывезли бы мы тебя на тачке, с песней, под гармошку, и рожей в канаву.
— Значит, спасла меня революция, старинушка.
— Да и нас спасла от такого мастера. Не по-партийному говоришь, Мишенька.
— В партию не ты меня принимал, не твое беспорточное дело.
— Ой, Мишенька, беспременно сорвешься ты.
— Ладно, за своим барахлом смотри! Я посмотрю — хуже будет.
Они словно напророчили ему. Когда обнаружилась история с бракованными трубами, созвали совещание. Выдержка изменила Малинову. Он ругал всех, кого видел перед собой, и ругал не просто, а с неистовой злобой.
— Теперь легко винить приемщика! Над приемщиком целая египетская пирамида, — сыпал он скороговоркой, — мы внизу, нас не видят, не знают, чем мы живем.
Он вспоминал и директора, и Адамова, новый легковой автомобиль, ремонт в комнатах заводоуправления, плохой металл, поездку Адамова на курорт. У него было много метких слов, и он часто повторял:
— Извините, если крепко выходит, я привык по-рабочему.
— Погоди, погоди. Рабочего духу в этом немного, — прерывал его Адамов.