Студент удивленно вскинул бровями — такая мысль для него, видимо, была новой.
У дверей в коридор пришлось задержаться. Воробьев взглянул на столик и оживился.
— Родион Степаныч! Здесь?
За столом сидел Буров, не успевший еще побриться после тюрьмы. Он ответил спокойно, словно вчера только видел Воробьева:
— Здорово, Федор Терентьич. Зачем ты тут? А-а…
Буров заметил Сербиянинова, генерал отвел глаза.
На маленьком столе было сложено много газет, брошюр и листовок.
— Погоди немного, Федор Терентьич, тут один вопрос не можем разрешить. — В глазах Бурова зажглись искорки насмешки. — А там с тобой поговорю.
Возле Бурова стоял небольшой стройный человек лет сорока, с закрученными кверху усиками, в отличном костюме. Он говорил вежливо, но не мог потушить в глазах ненависть, с которой смотрел на Бурова.
— Вы должны отдать себе отчет в том, что вот эти столики, — два пальца вышли из-за борта жилета и брезгливо показали на газеты и листовки, — такое дикое скопище, — чуть заметный кивок в сторону толпы, — нарушают нашу работу комитета Государственной думы.
— Она и без того нарушена. Жаловаться не на кого.
— Нарушена только по этой причине. Вы захватили наше помещение. Судите сами, насколько это законно.
— Так ведь и вы нарушили присягу обожаемому монарху. — Буров чуточку улыбнулся. — Тоже не по закону?
— Есть законы и законы.
— Одним выгодные, другим — нет. — У Бурова, всегда серьезного и сосредоточенного, скупого на слова, было сейчас задорное настроение.
— Я не собираюсь спорить с вами на политические темы. — Человек в отличном костюме побледнел. — Мы отвели вам известное помещение. Следует держаться в границах.
— Движение растет и растет. Какие уж тут границы!
— Вы отнимаете у нас комнату за комнатой. Мы должны помещаться бог знает где. На задворках дворца. Мы пришли в этот дворец представителями народа. А это кто? — опять едва заметный кивок назад.
— Представители народа, — серьезно ответил Буров. — Самые настоящие представители.
— Вы весьма любезно изволили уравнять нас…
— Нет, гражданин Шульгин, не равняю, никак не равняю. Помню, как мы по рабочей курии в Думу выбирали. С утра ждали в прихожей, пока выйдет губернатор. Мы миллионы голосов могли тогда собрать. А миллионам этим выхода не давали. Да вы все знаете не хуже меня всю механику. Если бы уравняли нас тогда, то вы бы тут никогда не заседали, гражданин Шульгин.
А тот словно и не слышал Бурова.
— Вернемся к помещениям. Проявите умеренность. Перенесите куда-нибудь вашу деятельность.
— А вот спросите представителей народа. Спросите, считают ли они себя скопищем. Они уж вам ответят.
Шульгин молча повернулся на каблуках и ушел в коридор.
Воробьев подмигнул Бурову:
— Страсть не любят хозяева уходить. Всюду одно… Вот и у нас так.
Но мысли Бурова были в этот момент где-то далеко. Он не сразу ответил:
— Не любят уходить, говоришь? Да, серьезные дела начинаются. Здесь это особенно чувствуется.
Сербиянинов все смотрел в сторону.
— Не забудь зайти ко мне, когда освободишься. Тут… я вам кое-что приготовлю.
Сербиянинов с конвоирами прошел по коридору. Они остановились у двери с матовыми стеклами. Вышел дежурный офицер.
— Кого доставили? — недовольно спросил он. — Почему всех сюда и сюда везут?
— У себя держать не хотели.
— Где это у себя?
— В заводе. На Устьевском.
— Нелепость! Скоро со всех городов сюда повезут. Здесь не тюрьма, понимаете вы. Да, может быть, и не нужна в данном случае тюрьма. Обязательно надо за шиворот. Как у Глеба Успенского. Все лезут в красные будочники.
— Вы разберитесь. Может, за нашим генералом и есть что-нибудь такое, — настаивал Воробьев.
Настаивал он не очень решительно, потому что немного смутился и даже оробел.
В широком и светлом помещении, которое называли министерским павильоном, — Воробьев успел заглянуть в открытую дверь, — было что-то особое. На улицах бурное оживление. Толпы и толпы идут к Таврическому дворцу. Родион верно сказал — «какие уж тут границы». А за дверью с матовым стеклом удивительно спокойно, и офицер пренебрежительно говорит с ним, Воробьевым, которого послал сюда огромный Устьевский завод. А что, если вдруг схлынет это волнение на улицах столицы — и опустеет дворец, и отпустят тех, кого доставили в министерский павильон?
Мысль была смутная, но тревожащая. Спустя короткое время она стала отчетливой и выражалась так: «Чья возьмет?»