Брахин молчал, а потом угрюмо бросил:
— Никто? Почему же не я, например?
— Потап Сергеич, да когда же ты в последний раз стоял у станка?
— Обязательно от станка? Свежего? Свеженького?
— Обязательно. — Любиков сделал досадливое движение рукой: не стоит, мол, говорить о том, что и так понятно, и не задавай ненужных вопросов, Потап Сергеич.
Брахин угрюмо замолчал, Малинов пожимал плечами.
Наконец остановились на кандидатуре одного из рабочих. Правда, он молчалив, политически не очень грамотен, и нельзя его считать коренником. Но где же взять лучшего? А самое трудное было впереди — вопрос предстояло обсудить на партийном собрании. Его созывали вечером. Надо было тщательно подготовиться к нему. Уходя из Совета, Любиков слышал, как Грибков предлагал очередному посетителю:
— Излагай в полутора словах. Сегодня некогда!
Неуверенно открывал Любиков собрание. Всем было видно, что он волнуется. Выбрали президиум. Любиков поднялся, чтобы начать речь, как вдруг Анисимовна спросила:
— А секретарь кто же?
— Не нужен сегодня секретарь.
Любиков оперся руками о стол и в упор посмотрел на Анисимовну, как бы говоря взглядом, что вопрос решен.
Анисимовна не сдавалась:
— Протокол-то кто писать будет?
— Собрание внеочередное, — раздраженно отвечал Любиков. — Привыкли во всех случаях жизни к проформе. На войне тоже будете с проформой?
Анисимовна поднялась с места:
— Восемь лет я в партии…
— А ума как у коровы, — грубо вмешался Брахин.
— Потап Сергеич, стар ты хулиганить, — Анисимовна провела рукой по волосам, она несколько смешалась.
Брахин стукнул было костылем, но очень уж многие зашикали на него. Горшенин внушительно сказал с места:
— Правильно! Честью просят тебя.
А Брахин удивился и замолк.
— Восемь лет я в партии, — продолжала Анисимовна, — да не видела, чтоб на собрании протокола не писали. Ты про войну сказал. Ну, что ж, помню, в гражданскую войну писали. Ты толком скажи, почему не позволяешь протокола.
— Собрание экстренное, — нескладно повторял растерявшийся Любиков. — Ведь только час тому назад было решено провести его.
— Кто решил?
— Погодите.
— Брось викжелить[25], Любиков!
Вот она, пришла та минута, когда эти люди поднимаются против него. Не напрасны были опасения, которые по вечерам вставали перед ним.
Викжель… Слово, как камень, пущено в него. Люди, пережившие семнадцатый год, поймут, почему теперь так оскорбительно звучит это сокращенное слово. Бывает, если хотят сказать человеку, что он виляет в очень важном, в том, в чем коммунист должен быть правдив до конца, говорят с презрением: «Викжелишь, брат». Чаще всего такому человеку перестают верить. Так кто же крикнул? Анисимовна? Нет, таких слов у нее не было. Она говорит проще. Она подходит к столу и смотрит на него в упор.
— По-настоящему скажи, Любиков. Честно! Почему не хочешь протокола? Чего от партии прячешь? Мы уже не первый день видим, что сошел ты с прямой дороги.
Надо бы тотчас ее оборвать, высмеять перед всеми. Чем ее уколоть? Любиков решил сострить:
— Ты меня насчет честности не допрашивай. Еще «лефоше» на меня наведешь. Помнишь твой «лефоше», который не стрелял? — Ему рассказывал об этом Брахин.
Кто-то, верно, усмехнулся, но хохота не было.
— Тебя, что ли, за протокол посадить! — говорит Любиков. — Восемь лет в партии, а царапаешь, как ногтем. Чем секретаря допрашивать, ты бы письмом занялась.
Он задел чувствительное место. Анисимовна растерялась, покраснела. Но уже не одна она стояла возле стола. Нарастал шум. Любикову не давали говорить. Вот уже и Горшенин поднялся, подошел к столу:
— Любиков, не издевайся над ней. Ты ей раньше говорил насчет грамоты? Почему только теперь вспомнил об этом?
— Спасибо тебе, Василий Михайлович, — Анисимовна благодарно поглядела на Горшенина, она уже не казалась смущенной, — я грамоту не забываю, учусь, когда время позволяет, а ты, Любиков, забыл знаешь что?
— Минутку, надо попутно выяснить один вопрос.
Любиков и Горшенин пристально глядели друг на друга.
— Ты насчет Викжеля сказал?
— Не отрекаюсь.
Оба побледнели.
— Не отрекаешься? А ведь придется ответить за это, Горшенин.
— Всегда готов.
— Продолжай собрание, — предложила Анисимовна, — объясни, почему сегодня не надо протокола.
Как ненавидел Любиков сейчас эту полную женщину. Все в ней ненавидел — неуступчивый голос, красную косынку. Всегда она мешала ему. Не раз она после его речей говорила на собраниях:
25
В октябре 1917 года эсеры и меньшевики, оказавшись во Всероссийском исполнительном комитете железнодорожников (Викжель), объявили нейтралитет на магистралях. Этим они пытались помочь Керенскому.