Жил в то время и такой человек, который с отчаянием огляделся вокруг. И когда отчаяние стало невыносимым, грянул выстрел.
На столе лежала последняя записка. В ней говорилось о том, что и ты, вчерашний наш друг, мечтал отдать землю батракам в Гренаде. А до красной Гренады нам сто лет теперь добираться, экспресс революции сменили перекладные (да, да, так и было сказано в предсмертной записке, неумно, эффектно, исступленно). А мы еще знали, что Лида, которую ничуть не увлекала Гренада, ушла от тебя к вполне обеспеченному. Что же было нам сказать, когда тебя опускали в землю? О том, что ты только перебирался изо дня в день и глядел в прошлое, о том, что не мужество, а горе, не открытое нам, стыд и ранняя усталость заставили тебя выбрать смерть. Но об этом не говорят у открытой могилы. Мы скрыли от матери твою скомканную записку. Только это мы и смогли сделать для тебя, прежде чем проститься навсегда.
Но тот, кто глядел вокруг не глазами повседневности, кто умел читать решения партии так, чтобы сквозь них видеть завтрашний день, тот и различал и чувствовал, что вот-вот близятся они, заметные перемены.
Время убыстрялось. В коротком нашем отступлении к прошлому были дружно накоплены такие силы, которые позволят нам рвануться сказочно далеко. В этом был объективный расчет, историческую безошибочность которого определила партия.
Мы взяли курс на Днепрострой, на Кузбасс, на Магнитогорск, на Турксиб. Они (а не горячие мечты о Гренаде и не готовность погибнуть ради нее по первому зову сердца) были исходными рубежами того великого усилия, которое отвело от всех угрозу тысячелетнего рабства, а потом освобождало народы больших и малых стран.
Такую путевку в историю подписал съезд партии, который потом по праву стали называть съездом индустриализации. Это было на девятом году жизни нашего государства, государства, зажатого в то время границами вчерашнего дня истории.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1. Весть издалека
В узких улицах тихого городка растекается легкая полупрозрачная пелена. Это последние клочья ноябрьских туманов Атлантики. Они поредели в Северном море, потрепаны встречными ветрами в Зунде, и, обессиленные, опустились над красными черепичными крышами, и медленно сползли вниз по шпилю острых башен.
В порту прогудела пароходная сирена. Раньше сигнал подхватывали корабли многих стран. Они перебрасывали его с борта на борт, передавали пароходу, который проходил водяные ворота. Теперь звук оборвался. Как пусто в порту! На волне лениво покачивается закопченный буксир.
Просыпается маленький город маленького государства на Балтике. Он заметно обеднел в последние годы. Меньше стало движения в нем, меньше жизнерадостности у обитателей.
На кривой улице у выхода из порта широкоплечий человек в белом переднике открывает ставни и недовольно пыхтит дешевой сигарой.
Мимо неверной походкой идет старик. Он замедляет шаги, снимает фуражку, кланяется.
— Ну? — хмуро говорит человек в переднике. — Рано.
— Вечером приходить мне? — Он плохо говорит на языке этой страны.
— Не знаю. — Человек в переднике снимает с ручной тележки бочонок и переносит его в погребок. — Посмотрим.
Вечером у дверей погребка зажигается голубой газовый рожок. Широкоплечий человек стоит за прилавком.
Приходят двое-трое молчаливых людей. Они сидят до полуночи и после каждого глотка заботливо закрывают тяжелую пивную кружку. Она одна на долгий вечер. Широкоплечий недовольно подает гостям костяшки домино. Играют тоже молча.
Поздней осенью и зимой здесь не бывает людей. У города нет работы, кружка пива не всегда доступна людям. Лишь иногда в ненастную погоду сюда зайдут лоцманы. От них прибавится выручки.
Из всех, кого веками кормило море, они одни теперь работают постоянно. Они вешают в углу на гвоздь клеенчатые накидки, от которых согревается остывшая на осеннем ветру кровь.
— Проводил? — спрашивает хозяин.
Высокий лоцман с обветренным румяным лицом раскуривает трубку.
— Проводил на ост. Если бы не эти пароходы, то и мы, лоцманы, сидели бы без дела. То на ост, то оттуда на вест. У них порты не пустуют. Музыкант придет?
Хозяин глядит с порога по сторонам. Оборванный низкорослый, когда-то крепкий, а теперь изъеденный водкой и болезнями старик сидит под дождем на скамейке.
— А, пронюхал, что позовут? Иди!
Хозяин вынимает из-под прилавка гармонь. Это гармонь старика, она всегда в закладе.