Лоцманы заказывают старику одну и ту же песнь. Она грустная и медленная. Может быть, ее и надо играть только на старой гармони. Когда из-под заплат вырывается воздух, то кажется, что вздыхает кто-то невидимый, что его судьба непоправима и жить ему недолго. Старик играет плохо. Пальцы непослушны, гармонь фальшивит. Лоцманы немного знают язык большой страны на востоке. «Зачем ты, мать, меня родила?» Эта песнь там давно забыта. Почему же здесь от нее щемит сердце? Должно быть, потому, что так много голодных людей в этих городах на Балтийском море, потому, что вот там и там увидишь протянутую руку нищего со спичечным коробком на ладони, потому, что жизнь закрыта для старых и для молодых.
Лоцманы задумываются, медленно гаснут их короткие трубки.
Все давно знают, что старик родом из этой большой страны на востоке. Но его жизнь запутанна. Как он попал в тихий город? Об этом старик не рассказывает. Обычно старик сидит в углу. У него мутные, безразличные глаза. Но когда за стол садятся люди с пароходов, которые лоцманы провожают на ост или ведут оттуда, старик оживляется. Он незаметно посматривает на молодых крепких людей, но, встретившись с ними взглядом, тотчас отводит глаза. Тогда он прислушивается к каждому слову.
— А ведь у него саратовка, — говорит молодой моряк спутнику. — С колокольцами. Знаешь, бывает, на Волге далеко слышишь ее, так далеко, что и лодки не видать. А колокольцы слышны.
— Ваш земляк, — говорит лоцман.
— Давно уж, видать, не земляк нам. Должно быть, выкинули его от нас.
— А вы расспросите его.
— Незачем.
— Он ваши песни играет, — лоцман придвигает старику стаканчик, и начинает звучать унылая песня.
— Откуда у него саратовка? Где взял?
Старик всегда молчит, но однажды вечером он, захмелев больше, чем обычно, неожиданно сказал матросу советского парохода:
— Гармонист тот был вот такой же молодой, как ты.
Он посмотрел исподлобья и хихикнул.
— Я ему говорил — играй эту песню. Напоследок-то она подходила. Отказался, перед смертью отказался. Станцию эту знаешь?
И он назвал место, где стояла сосна со страшными зарубками.
— Помолчи! — бросил хозяин.
В руках у старика была гармонь устьевца Леонида.
Но старик, словно боясь, что ему помешают, досказал торопливо и несвязно:
— Так вот какой это земляк.
Моряки поднялись за столом.
— Хозяин, убери убийцу, не то мы уйдем. Мы с ним рядом сидеть не будем.
— Кто вы? — недовольно спрашивает хозяин.
— Мы советские моряки.
Поднимались люди за другими столами. Подошел рыжеватый костистый пожилой человек:
— What is the matter?[26]
Советский моряк взволнованно заговорил с ним по-английски. Пожилой человек коротко кивнул головой.
— Если бы ты был моложе, грязный убийца, я бы убрал тебя отсюда одним ударом. — Он оборачивается к советскому моряку: — Ты говоришь, девятнадцатый год, товарищ? Я хорошо его помню. Мы отказались везти снаряды белому генералу, который наступал на Петроград. И два года меня не брали ни на один пароход. Мы не хотели помогать таким, как ты, старая собака. Хозяин, вышвырни его отсюда. Здесь воняет убийцей. Ты не хочешь, хозяин? Берегись, я скажу и на других пароходах. К тебе никто не придет.
Хозяин медлит. Он смотрит на лоцманов. Что скажут они? В зимнее время, когда порт пуст, одни лоцманы приходят сюда и заказывают старику унылую песню.
— Палач? Я не знал. Первый раз в жизни вижу палача, — говорит лоцман.
Он холодно смотрит на пьяного старика. Так вот откуда звериная тоска и отчаянная песня.
— И лоцманы не придут, хозяин. Мы скажем всем — здесь сидит палач. Честные люди за версту обойдут твой дом.
Хозяин кладет саратовку под прилавок, подводит старика к порогу и открывает дверь в пустой, дождливый, голодный город.
Лоцман разжигает трубку.
— У вас забыли эту песню. У вас никто не клянет свою жизнь. Корабли с оста, корабли на ост. Их больше и больше. За твое здоровье, товарищ!
2. Конец жизни
Нет, не сразу решился доктор Сухин снова послать Бурова на операцию. Он подолгу выслушивал Родиона, и озабоченность не сходила с лица.
— Орест Сергеич, — предложил Родион, — давайте говорить откровенно. Боитесь за меня?
— Опасаюсь.
— Можно обойтись без операции?
— Нельзя.
— Единственный шанс для меня?
Родион требовательно смотрел в глаза Сухину, и старый доктор понимал: не нужны здесь ни смягченные слова, ни преувеличенная надежда, ни утешения. Прямота здесь нужна, только прямота.