— Единственный.
— Так как же? Когда?
— Сердце надо сначала укрепить. Истрепанное оно у вас, Родион Степаныч. Внешне вы здоровяк. А сердце значительно старше вас.
Сухин подумал о том, что медицинского определения «cor lassum» (усталое сердце) в этом случае недостаточно. Слишком многое легло на это сердце.
Несколько месяцев Родион прожил в санатории.
К концу лета Буров вернулся в Устьево. Он казался поздоровевшим. Как обрадовалась этому Катя:
— Родя, чую, все обойдется.
Но ранней осенью ночью Родион коротко застонал во сне. Острая боль заколола где-то ниже груди. Еще не проснувшись, он прижал это место рукой, как зажимают рану, и тотчас открыл глаза. Катя ровно дышала рядом. Боль была нестерпимой. Словно изнутри в грудь упирается раскаленное лезвие. Он стиснул зубы, и тяжелые капли пота поползли по лицу. Жена не услышала стона.
Утром Катя заметила, что он бледен. Приступ прошел. И Родион стал надеяться, что повторится то же, что бывало в деревне. Там он не раз говорил Кате:
— Уведи ребят, чтоб не шумели. Я лягу боль пересыпать.
И порою боль как-то растворялась в крепком сне. Он вставал свежий.
— Наколдовал я свое здоровье во сне, Катя. Видишь, ничего нет.
И Катя сдерживала радостную улыбку.
Теперь сон был зыбкий, неглубокий, словно тело, медленно покачиваясь из стороны в сторону, опускалось куда-то. Наступало забытье. А под утро Родион так же медленно всплывал наверх. И во всем теле была боль. Мучительно ныло сердце. Казалось, оно замирает. И хотелось сжать его в кулак, выдавить застывающую кровь, чтобы согреть тело.
Он просыпался в один и тот же час. Но еще раньше просыпалась Катя. После нового приступа она сторожила минуту, когда проснется Родион. Они оба думали об одном и том же. Родион чувствовал ее молчаливую тревогу и все не мог решиться. Наконец однажды он притянул ее к себе, погладил по волосам.
— Сегодня пойду… посоветуюсь.
— Давно, Родиоша, надо, — тихо отвечала Катя.
Он пошел к Сухину домой.
Они сидели в той комнате, где шесть лет тому назад ночью в голодную зиму устьевские большевики совещались с Сухиным о том, как бы поддержать стариков до лучших дней. Та же самая лампа стояла на столе, и на жестяном абажуре нацарапаны латинские слова и алгебраические знаки — следы школьных годов сына Сухина. Орест Сергеевич еще больше постарел, но не грустен, как в голодную зиму.
Орест Сергеевич помнит всех своих больных. Помнит и тот день, когда он осматривал тяжело избитого Родиона и открыл в нем болезнь, о которой Родион не знал. На столе лежит широкая пленка, на ней расплывчато расходятся тени. Под тенью ребра густеет пятно — навсегда пораженное место. Семь лет тому назад пленки не было, и теперь нельзя сказать, что прибавили этому пятну кулаки огородников.
Орест Сергеевич еще и еще раз поднимает лупу над пленкой, хотя это и не нужно больше.
— Трудно, Родион Степаныч… Не хочу лгать, надежда невелика.
Не раз за сорок лет Сухин видел в этом поселке людей, которые знали о том, что их ждет смерть. Но никогда он не встречал человека, который так просто говорил бы об этом.
— Значит, конец, Орест Сергеич?
Его голос прозвучал немного глуше, чем всегда, но страха Сухин в нем не различил.
— Я бы не сказал, что обязательно… конец, Родион Степаныч. В нашей работе всегда есть элемент неизвестности. И так еще долго будет. С каждым днем мы узнаем что-то новое о человеке, о его способности сопротивляться.
Они говорили как очень близкие люди.
— Видите, — оживленно продолжал Сухин, — вот элемент неизвестности… Еще до войны мы многого не знали… Иногда нам кажется, что все ясно, и вдруг вмешивается этот элемент. И окажется, что у человека впереди не один год, а десять. Нет, нет! Поймите меня! Не для лежания в постели, я понимаю, такой жизни вы для себя не хотите, а для настоящей жизни, для работы.
Сухин на минуту задумался. Как ему решить? Да есть ли он здесь, этот элемент неизвестности? Разве не все объяснили пленка, и выстукивание, и то, что рассказывал о себе Буров, и то, что говорили другие доктора, и то, что видел сам Сухин? О, как хотелось старому врачу, чтобы эта неизвестность была, чтобы в ней открылась Бурову жизнь!
— Попытка не пытка, Орест Сергеич. Отступать не хочу, не должен я. Попробуем.
В такой попытке заключена острая мука. Буров о ней знает — однажды испытал. Но тогда неизвестность открылась, и он жил еще семь лет.
Сухин думает: не человечнее ли было бы теперь отослать Бурова домой? Пусть он доживет в меньших муках, недолго ему осталось. Нет, не согласится Буров.