Ведь за месяц уже было видно, что в нас начнут стрелять, а меньшевики умоют руки. Это уж хуже, чем либеральная любезность. Да что говорить о машинах! Когда убили Володарского, все заводы требовали ответить красным террором. Нашу резолюцию возил Дунин. А они запретили печатать в петроградских газетах. Нельзя было откладывать этот ответ. Если бы это сделали тогда… то, может быть, не полетела б пуля в Ильича. И не появилась ни одна резолюция с завода. Дима, понимаешь, почему выживали отсюда Филиппа?
— Догадывался я, но не совсем.
— И я не совсем. А теперь окончательно стало ясно. Они ему не простили. Чего? Того, что он Филипп Дунин, что он не их человек. В восемнадцатом он возил нашу резолюцию. С ним попытались любезно поговорить, но его любезностью не возьмешь. Он напрямик — почему не напечатали? Это они запомнили. Запомнили и другое. И потом не раз пытались подмять его под себя. Он не поддавался. Ну, такой директор им здесь не нужен был. И выжили его. Они хотели встать между нами и Ильичем. Обижались, зачем Ильич обращается прямо к питерским рабочим, зачем обходит их канцелярию. Чтобы Ильич согласовал сперва с ними! А это были письма Ильича о хлебных отрядах. О восьмушке хлеба, восьмушка-то города спасла! Ведь за нее кровью заплатили. Они и эти письма хотели спрятать.
Родион отдышался, принял лекарство и продолжал:
— Помню еще один день. Я тогда вернулся. Тому с год будет. Поехал в Смольный. Вижу, по улице идет будто шествие. Жиденько, человек сто. Поглядел, себе не поверил — меньшевики. Ведут? Нет, идут. Я кое-кого узнал по лицу. Видел их раньше на Обуховском и здесь, у Лесснера. Понимаешь, самые матерые меньшевики, бароны от станка, Дунин называл их «данниками» — по Дану[27]. От них порою скрывать надо было, что деньги для ссыльных депутатов собираем. Такие с Кузьмой Груздевым в гучковском комитете заседали, дачи в Сосновке строили. И теперь вид ничего, — должно быть, в сытом месте отсиделись, и одеты прилично, за хлеб штаны не отдавали. Куда же идут? В Смольный! Там конференция. И эти ушедшие принимают их как дорогих гостей. Кто-то даже сказал: «Садитесь, садитесь, всем места хватит». Этакий широкий жест либеральный. Придите, мол, заблудшие овцы. Разве большевик так поступит? Скопом приглашать в партию сотню матерых меньшевиков. Да из них сто лет подлый дух выбивать надо. Ведь это меньшевистская гвардия, которая не разрослась. Мы не дали ей разрастись. Вот, Дима, это то, что я один вспоминаю. Об этом надо думать, Дима. Работа работой. Но не утопай в ней. Умей глядеть пошире. Много нам знать надо, даже мне, инвалиду… Ну, ну, не расстраивайся — болящему. Найди для этого время. Узнавай поглубже. Тогда никакие фейерверки не собьют тебя с толку.
Врач решительно вошел в палату. Принесли медицинский прибор. Сейчас снова будут выслушивать сердце Родиона, мерить давление крови.
— Ну, Дима, ничего не поделаешь. Прощайся. Нельзя больше, видишь, никак не позволяют. Жене кланяйся, сыну, богомольной теще тоже. Но приезжай еще, приезжай, друг, обязательно.
Медленно, задумчиво шел Дима по длинному больничному коридору. А потом он отправился к Родиону домой.
— Ты у него был? — Катя прижала руки к сердцу.