— Ты поди, Никаноров. Мы тебя потом найдем. На вот, закури. — Дунин отослал махального.
Бил в нос тяжелый воздух запущенного жилья. Под отодранными половицами проступила сырость, со стен свисали ободранные клочья обоев, было слышно, как попискивали крысы.
— Говорите, брать этот дворец или не брать? — спросил, осмотревшись, Буров.
— Что ж… Это-то все заделать можно, починить.
Буров еще раз внимательно посмотрел в окно. Все сели на подоконники, и в квартире покойного экзекутора началось первое легальное заседание большевистского комитета.
— По-моему, не брать.
— Почему так? Что мы, разборчивая невеста?
— Посмотри в окно.
— Смотрел.
— Что видишь?
— Двор вижу.
— Четвертый двор от ворот. Полверсты по дворам. Далеко ходить рабочим к нам. Не найдут. А главное — тупик. Никуда из него не уйдешь в случае чего. И не отобьешься. Как в мышеловке. — Буров еще раз огляделся.
— В случае чего? Ты говори яснее.
Заговорили почему-то вполголоса.
— А вам не ясно? Большевики вы или кто? Или тоже ошалели от великой, от бескровной? Где она, бескровная? Это для них была бескровная! И дальше… Пойдет ли мирно? Хорошо бы, да кто поручится за это?
Бурову попалась на глаза картина из «Нивы». Военный бал. Старик в придворном мундире поднимает бокал. Буров ткнул пальцем в картину.
— Эти вам позволят бескровную? Только Реполовы с силой соберутся.
— Не до того им сейчас.
— Сейчас — не до того. Завтра — до того. Своего так не отдадут. Ведь оружие собираем, не в мышеловке же с ним сидеть. Если придется бой принять.
Раз такой оборот — подумать надо…
— Мышеловку не берем. Пускай эсеры берут или сектанты здесь молельню ставят. Нам тут не работать.
Буров до вечера ходил по Устьеву. На другой день он сказал товарищам:
— Врут, что посад забит. Бараки забиты. А в заводских особнячках ничего. Высмотрел я один. Лучше всего нам на Царскосельской устроиться.
И снова он поразил товарищей неожиданным доводом:
— Почему? В Царском Селе гвардия стоит, которая ближе всего к царю была. Есть среди гвардии всякие… Если захотят нас смять, так оттуда силу поведут. Прямо по дороге придут. Тут нам из дома и видно, какая машина в Царское, какая из Царского. На хорошем месте стоим.
В нижнем этаже особняка на Царскосельской жил делопроизводитель завода. Верхний этаж был свободен. Его и заняли большевики.
В тот же вечер расставили столы и скамейки. Кто принес из дому стул, кто табуретку. Сколачивали в большой комнате помост, и над помостом опускалось красное знамя. Портрет Маркса висел на стене, наспех нарисованный любителем. Буров принес из дома скрипучую этажерку и складывал на нее газеты.
В передней Воробьев выводил на красном полотнище заключительный призыв «Манифеста Коммунистической партии». Перед ним на табурете лежала книжечка, которая стала «общей программой многих миллионов рабочих всех стран, от Сибири до Калифорнии», — книжечка, которую Буров сберег с пятого года. Он возил ее всюду с собой, она и в ссылке побывала с ним.
Книжечка была раскрыта на последней странице, и по ее последней строке ежеминутно, держа влажную кисть в руке, справлялся Воробьев.
Пройдет двадцать лет, и на стене этого дома прикрепят мраморную доску.
Наступит тягчайшее время осады, дом выгорит, пустые окна заложат кирпичами. Но сохранится доска с золотыми буквами, сохранится как напоминание о силе, которая остается источником всех наших побед, залогом того, что народ, руководимый ею, одолеет любое испытание на своем пути, о силе партии, которую никому не сломить.
11. Должники и кредиторы
Еще не успел Воробьев дописать на полотнище все слова, которые подчеркнул в потрепанной книжечке Буров, как в переднюю вошел человек лет сорока — сорока пяти. Он деликатно кашлянул. Воробьев обернулся.
Лицо ему показалось знакомым. Должно быть, они встречались у ворот и на улице. На вид вошедший — серьезный, даже суровый человек. У него длинные усы, которые шутники зовут «усы номер двести семнадцать». Густые брови нависли над глазами, но если узнать его поближе, то не обманут ни внушительные усы, ни густейшие брови, ни суровое выражение лица. Идет в праздник такой усатый по Устьеву, крепко хватив в гостях или дома, и люди сторонятся. Еще расшибет под горячую руку. Под хмельком он поет грустные песни, а то кричит, что сейчас отправится к Сербиянинову говорить насчет прав. Женщины с визгом тянут его на место. Да он не очень-то и сопротивляется. А проспится — тишайший человек. Когда с начальством говорит в мастерской, мнет картуз в руках и потеет от страха. А что суровые запорожские усы, начальство этому не препятствует. В этих усах патриархальность, такая же, как в звоне. Не то что усы Бурова, короткие, щеткой. Те усы для мастерового — просто дерзость. В войну кто-то из офицеров рекомендовал Сербиянинову издать особый приказ насчет усов — носить только одной формы. Как ратный крест, только длинные, но Сербиянинов посмеялся над этой идеей.