— Никого, Волчок?
Черноглазый, черноволосый, худощавый Дима Савельев, которого прозвали Волчком за бойкость, ответил:
— Не торопись, Ленька. Постоим, посмотрим, постережем. Знаешь ведь, что делать надо.
Волчок говорит авторитетно, как старший.
— Ну и веселую работу нам дали, — думает вслух Ленька.
Через плечо у него на ремне гармонь.
— Не все тебе по плясам ходить.
— Да тут интересней, чем на плясах. Даже дух замирает, — замечает Пашка.
— Весело не весело, а надо, ребята, Бурова взяли, Дунина взяли, других взяли, теперь мы в голове.
— Ох, и важный ты стал, Волчок, боюсь рядом стоять, — улыбается Пашка, статный, румяный, голубоглазый паренек, первый танцор на весь посад.
Волчок, смеясь, кладет руки приятелям на плечи, но, увидев человека, который подходит к ним, становится вдруг серьезным.
— Здравствуй, Федор Терентьич.
Федор Терентьич Воробьев худощав, небольшого роста. Из-под барсучьего малахая глядят острые, зоркие глаза. Ему лет тридцать пять, но глубокие морщины на сухом лице, полуседые тонкие усы делают его старше. Вид у него всегда строг, и ребята перед ним робеют.
— Здорово, — отвечает он. — Проходили тут нынче?
— От Финляндских ворот троих прогнали, а у главных покуда никого не было, — ответил Димка.
Финляндскими неизвестно почему издавна называли вторые ворота, находившиеся в дальнем конце. Пройдут годы и годы, а название это так и останется, непонятное и привычное.
— А кто такие были?
— Не узнали. Чуть гармонь тронули — они, как зайцы…
Воробьев недовольно посмотрел на парней.
— Опять гармонью озоруете?
— С ней смешнее.
— Тут не смех! — Вспыхивают острые глаза. — Не чертова свадьба, а дело. Буров насчет гармони велел?
— Мы у него не спрашивали.
— Буров все скажет, что надо. Ну, прощайте.
— Ты куда, Федор Терентьевич?
— В город. К Бурову еду.
— К Бурову? — Волчок замер. — В тюрьму? На свиданье?
— Может, и не в тюрьму, а все одно, что к нему.
Это все, что он говорит им. И Волчок понимает, нет, скорее чувствует: большего ему еще и не дано знать.
— Ребята, — Воробьев неожиданно улыбается, — вы одно возьмите в толк: если вы так открыто ходите по улицам и гоните от завода всякую сволочь, а весь завод остановлен, — значит, бо-ольшие дела творятся. Ну, могли вы это себе представить месяц назад?
— Да мы, Федор Терентьич…
— Вижу — дошло до вас.
Они еще с минуту не расходятся — Воробьев немолодой человек, но совсем молодой член партии (умел Буров находить таких людей, которым можно доверить самое заветное), и три парня, еще месяц назад беззаботные, а теперь товарищи, пусть в чем-то и озорные, но верные, увлеченные тем, что им поручили, — люди двух поколений Устьева. И весь их дальнейший путь открывается им в эти дни. Вместе пойдут они путем, немыслимым для тех, у кого нет такой цели.
А пока у трех молодых парней одно лишь дело — никого не пропускать на завод, потому что тот, кто теперь займет свое рабочее место, — предатель, которому нет прощенья.
Воробьев уходит. Ребята ждут. Волчок вгляделся сквозь предутреннюю мглу, сквозь густо падающий снег и прошептал замирающим голосом:
— Идет! Монастырев идет!
— Опять он, сука!
Монастырев приближался нетвердыми шагами. Он и не заметил, как ребята обступили его, притиснули к забору. Волчок, бледнея, закричал:
— Куда собрался? Пьяная морда! Тебе мастера спирт дают, так ты в штрейхи пошел? Продаешь? Своих продаешь?
— Ребята, — тихо сказал Монастырев, пожилой человек с морщинистым лицом, — ум-моляю, не шуруй в моей душе. Она вся пропита, она у начальства в закладе лежит. Пусти!
Видать было, что и сейчас он нетрезв.
— Других с толку сбиваешь! Чтоб за тобой пошли! Нет! Иди назад! — кричал Волчок.
Но Монастырев наваливался на парней:
— Пусти! Раздайся!
Он пыхтел и рвался из кольца. Что-то сознательное показалось на его лице, не стыд, не раскаяние, а изумление: трое парней тут, на виду у всех не пропускают его на завод. И никого уже не боятся эти парни.
— Не хочешь добром? — Волчок вложил вдруг пальцы в рот и засвистел пронзительно.
Ленька тоже, забыв о запрете, сорвал с плеча гармонь и рванул мотив озорной песни «Куда тебя черти носили…».
Выбежали из соседних домов люди. Монастырев все еще пытался прорваться к воротам, но его смяли и увели.
— Плохо наше дело, Егорыч, — Никаноров прислушался к гармони, к свисту, к выкрикам. — Дозор штрейхов пугает, не пускает в ворота. Непрочное наше время.