— Да, веревочка нужна. Кольца из шпагата, — подтвердил Чернецов. — Одно кольцо на три штыка. Да шпагата у нас нет.
— Принести, что ли? — вызвался Бондарев.
Через пять минут он крикнул из-за ограды:
— Вояки устьевские, принимай.
В сад полетел тяжелый клубок отличного шпагата.
— Где орден твой, товарищ Чернецов? — вдруг спросил Буров.
— Какой? — удивился Чернецов.
— Тот самый. Что царь пожаловал.
Чернецов не любил вспоминать об этом. Два года тому назад он вместе с другими солдатами стоял под львовскими знаменами на площади возле костела. Для этого дня отобрали самых статных и высоких, выдали им новые шинели и новые пояса, фуражку велели надеть лихо — на самые брови. Ждали в строю два часа. Плохо держали застуженные ноги. Кто-то упал, вынесли. На далекой улице послышался оркестр — звуки военной музыки стали приближаться, оркестр на соседней улице и марш на площади. Адъютант нес за царем дамскую корзиночку. В корзиночке позвякивали кресты. Царь накалывал крест солдатам на грудь и, не глядя в лицо, шел дальше. Потом он устал и кресты стал накалывать великий князь, а после него — командующий фронтом.
— Крест? Да как к вам приписался, стыдно мне с ним. Дома в шкатулке лежит.
— Все-таки ты носи его покуда, товарищ Чернецов.
— Постой, товарищ Буров, ты это серьезно?
— Вполне серьезно.
— Зачем? — не понимал Чернецов. — Ведь мы же против войны идем.
— Затем и носи покуда, что мы против этой войны. Разная сволочь вопит — дескать, оттого вы против войны, что шкуру бережете. И Козловский разводит это, и поп Пасхалов. А мы покажем им — у самих боевые кавалеры имеются. Если дойдет, знаешь, до потасовки, то в первый ряд тебя поставим и с орденом обязательно. Пусть на той сторонке соображают.
И молодой унтер-офицер Чернецов стал ходить на занятия с георгиевским крестом на груди. Он удивленно замечал, что, когда появляется с орденом, ученье проходит гораздо лучше, народ подтягивается.
Сначала красногвардейцев был один взвод — двадцать — тридцать человек. Но скоро набралось до семидесяти. Вторым командиром, или, как тогда говорили, обучающим, назначили Буянова. Этот высокий жилистый человек выходил на учения когда в шляпе, когда в кепке. Буянов говорил о себе:
— По земле — я эсер, по Красной гвардии — большевик.
— А почему ты по земле эсер? — спросил Буров, давно знавший Буянова.
— Программа у них на этот счет такая, что увлекает.
— А нашу программу знаешь?
— И вашу знаю.
— Ой ли? Нет, Леня, и насчет земли умнее будешь. А по вопросу о Красной гвардии уже поумнел.
— Ты, что же, смеешься надо мной?
— Боже сохрани.
— Ста-ановись! — Буянов намеренно прекратил разговор, и Родион стал в строй.
Чернецов был спокоен. Буянов горяч. Он был слышен в саду, и на улице, и даже у собора.
— Буянов буянит, — говорили про него красногвардейцы.
— Как штык, как штык держишь? — кричал Буянов. — А мушка? Куда мушка смотрит? На базар смотрит, а не в цель. А что такое цель? Это враг.
Когда Буянов очень волновался, он становился бестолков. Снимал шляпу, хлопал ею по коленке, а если стоял на трибуне, то и по трибуне.
— Ну, этот замолотит, — так встречали сезонники его появление на трибуне.
Слово — и хлоп по рейке шляпой или кепкой. Спорил ли с большевиками насчет программы (знал ее смутно, больше со слов Козловского), спорил ли со своими эсерами насчет Красной гвардии, насчет мира (в этом также скоро стал большевиком), выходило всегда одинаково: слово — и хлоп шляпой. Выдвигал Березовского в начальники завода — и опять хлоп шляпой. Буянов жаловался Бурову:
— Все сразу хочу сказать. В словах недочет — за шляпу берусь, — и конфузливо показывал обтрепанную, обколоченную шляпу.
Однажды после раздумья он спросил:
— Все-таки, Родион Степаныч, в чем я умней буду?
— Еще посмотрю, будешь ли, — пошутил Буров.
— Нет! Ты говорил! — загорячился Буянов. — Почему я по земле не умен?
— Потому, что Модестыча долго слушал. Модестыч твой не только землю не дает мужику, но и винтовку отобрать попробует. Не спится ему, покуда у нас винтовка.
— Не пророчь, Родион! Зря! Тебе верят многие, но не обманись. Вдруг даст? Иванову, Степанову, Буянову даст… У меня брат в деревне.
— А хоть и так, все одно уйдет от твоего брата земля. Не вытянет он это богатство. Проклянет его. И у меня брат в деревне. И он проклянет.
— Землю проклянет?
— Ну, допустим, хотя и не верю я в это, прирежут брату Буянова или моему пяток десятин. Поднимет он без скотины, без молотилки, без навоза? Без денег?