— Трудно, конечно.
— Для эсеров все в деревне одинаковые, а для нас — разные. — Эта мысль, вероятно, была новой для Буянова. Он промолчал.
— Поковыряет большим пальцем царь земли Буянов, голый царь свои десятины и бросит. Бросит землю, а кулак, у которого все есть, зажмет его. А царь земли Буянов придет сюда на черную работу.
— Как же их устроить?
— Ты сначала скажи, нужна нам винтовка, чтобы брата твоего устроить?
— Она нам теперь для всего нужна.
— А вот Модестыч косится на нее.
— Ну, не так, не так, — Буянов сорвал с себя шляпу. — Ей-же-богу, не так. Ты его не понял, Родион Степаныч. Он совсем другой.
— Я, Леня, этих Модестычей с пятого года знаю. Не веришь? Присмотрись. Ведь они устьевцев даже от ростовщиков защитить не смогли. Так где уж от помещиков…
И вскоре после этого Буянов присмотрелся.
2. Писал не тот, кто подписывал
Однажды вечером в комитет, запыхавшись, прибежал Волчок.
— Родион Степаныч, вот содрал со столба, — и протянул Бурову афишку. — Нам ничего не сказали, а прямо на столб.
— Вот и выпустил коготки, белесый, — сказал Буров, два раза прочитав афишку.
— Какой же он белесый? Дружкин-то белесый?
Буров помолчал, собираясь с мыслями.
— Что Дружкин? Стоит за стеклом. Напялят на деревяшку пиджак, манишку, фрак, а хозяин в магазине сидит, не виден. Так вот и Дружкин. А хозяин будет белесый Козловский, студент.
Как он в эту минуту ненавидел Козловского. Белесый, бесцветный, расплывчатый, что ли, невзрачный, хотя и не маленький. Говорит пришепетывая и через каждые два слова: «Понимаете меня, товарищ?» Что ему тут надо? Жил бы в столице. Не хочет. Там у эсеров покрупнее есть люди, а здесь он эсерам голова, самый ученый, самый умный. Это один из тех людей, которые не могут жить без того, чтобы не возвышаться над другими людьми.
На бумажке крупными буквами было напечатано:
«…свободные граждане могут быть вполне уверены, что правопорядок непоколебим и ничто не угрожает достоинству, достоянию и безопасности гражданина свободной России. Организована милиция, охрана поселка в надежных руках…
Граждане обязаны сдать оружие. Оружие необходимо на фронте для храброй армии, отстаивающей дело международной демократии от германских милитаристов. Назначаю следующие сроки для сдачи…»
И подпись начальника милиции Дружкина.
Решили Дружкину не отвечать, будто и не читали его афишку.
Буров тотчас созвал совещание. Дима Волчок быстро сбегал за членами комитета.
Явился Лапшин, высокий, полный, благодушный, вежливый человек, и с ним Герасимов, устьевский старожил, который за свою аккуратность и рачительность во всем был прозван хозяином.
— Заседание без протокола, — предупредил Буров.
— При «новой демократической», — подмигнул Дунин.
Он читал бумажку, прищурившись, почесывал переносицу.
— Разоружить нас студент хочет в самом начале. А ведь дурак, ей-богу.
— Почему дурак?
— Горячее железо руками хватает. Не даст ребятам остыть. А они не остыли.
— Так как же поступим?
С минуту помолчали.
— Можно так сделать, — предложил Чернецов. — Расписать винтовки и патроны по людям. В случае чего, предупредить, чтоб разобрали и спрятали.
— Это дело, — одобрил Буров. — А собрать долго?
— Исправный солдат в пять минут затвор соберет.
Лапшин потирал руки и благодушно улыбался.
— А можно без всякого шума обойтись. Ну, отдать пяток завалященьких.
Буров задумался.
— Нет. Совсем это не годится. Отдай завалященькие, а там многие из поселка понесут, раз Красная гвардия пример подает, покоряется.
— А по-моему, Лапшин прав, — заметил Герасимов.
— Пойми, хозяин, мы на виду, — возразил Дунин.
— Но так спокойней было бы, — Герасимов пожал плечами.
— Покоя не ждите, — резко ответил Буров. — Не будет его теперь.
Герасимов нахохлился. Он не любил ни беспокойств, ни возражений.
Буров внимательно и укоризненно посмотрел на Герасимова, и тот понял значение этого взгляда.
«Ну, Лапшин — одно дело. Он только что вступил в партию. А тебя, Герасимов, знаем уже с двенадцатого года. Да и в пятом году ты, говорят, не стоял в стороне. Почему же ты предлагаешь идти на соглашение с эсером, на такое соглашение, от которого нам потом было бы стыдно перед устьевцами? Сколько неизвестного у нас впереди, а ты уже теперь такой уставший, хозяин». — Вот что говорил сам себе Буров.