Решили выждать и ничего не отвечать Дружкину.
Ну другой день в комитет явился милиционер. Он приложил руку к козырьку и почтительно сказал:
— Товарищ начальник милиции просит вас прийти, товарищ Буров, для переговоров о сдаче оружия.
— Передай ему, — ответил Буров, — что рад бы прийти, да времени нет.
Милиционер повернулся на каблуках, отошел к двери, снова повернулся и, краснея от смущения, проговорил:
— Товарищ начальник милиции приказал сказать, что, если вам некогда, товарищ Буров, он и сам придет.
— Ну что ж…
Дружкин в комитете не появился. Но разговор об оружии все-таки состоялся. Это было ночью.
Буров возвращался домой вместе с Дуниным. Когда они повернули на полукруглый канал, к ним подошел Дружкин.
— Что ты тут так поздно делаешь, начальник милиции?
— От фонаря примерялся закурить, — как-то принужденно засмеялся Дружкин.
— Фонарей-то у тебя, начальник милиции, маловато, — заметил Дунин. — Этак всю ночь не куривши пробегаешь.
Желтые фонари слабо светили в Заречье да у пожарного сарая, — то мелькнут на секунду, то пропадут в мартовской тьме.
— Толстосумы поскупились, — отвечал Дружкин. — Никак их не проймешь.
— Ты, начальник милиции, положи каждому по десятку фонарей поставить, — предложил Буров. — Не слиняют. Они за войну столько накопили, что могут малость потратиться на поселок.
— Просто вы там все в комитете решаете, — вздохнул Дружкин.
— А это уж такой сложный вопрос? Фонари-то? Эх ты, товарищ Дружкин.
— Не за хрип же брать?
— А почему нет? Если надо, возьми, — предложил Дунин.
— Ну, так как твои добле́стные дела, Родион Степаныч?
— Добле́стные нынче у тебя. — Буров повторил это неверное ударение на слове, которое звучало, как легкая издевка.
— У меня? Как был Дружкин, так и остался Дружкин. По одежде и по нутру.
— А ты сразу мундир захотел? Рысачью пару? Ты и без того райскую дверь охраняешь, то есть в поддувало, — Буров показал на кобуру, неловко пристегнутую к пиджаку с мерлушкой. — Погоди, станет Модестыч министром, дадут тебе и мундир, как у Дунаева.
Напоминание о Дунаеве не понравилось Дружкину. Дунаев был устьевский пристав, ненавистный всему посаду. На второй же день революции Дунаеву рубанули шашкой по руке.
— Что ты все о Дунаеве? В поддувале у меня только воры сидят.
— Какие воры?
— Обыкновенные, которые тебе в карман лезут.
— Ко мне многие в карман лезут. Вот Протасов с Хабаровым лезут.
Хабаров и Протасов — устьевские купцы, гласные Думы.
— Сахар они припрятали. Так сидят у тебя в поддувале? Ты бы посадил их. А то как бы народ чего похуже с ними не сотворил. Загодя сажай. Так спокойней будет.
Разговор о постороннем уже нельзя было продолжать.
— Слушай, Петр, — предложил Дунин. — Все равно не спим. А поговорить есть о чем. Пойдем ко мне или к Родиону.
— Да, потолковать есть о чем. Ведь ты же для нас все-таки не чужой, — поддержал Буров.
Дружкина они знали не первый год. В другое время он мог бы вызвать к себе сочувствие. В войну начальнику цеха вздумалось сделать его указателем. А месяца через два его разжаловали, — не за то, что он брал взятки с рабочих, и не за то, что издевался над ними. Ничего этого не делал Петр Дружкин, обыкновенный честный человек.
— Я думал, ты моим глазом будешь, Дружкин, — сказал ему начальник цеха, — а ты мастеровых распускаешь. Время военное. Что не так — можно и в ухо. Стерпят. Все-таки лучше здесь в ухо, чем на фронт под пули идти.
— Увольте, не по мне это.
— То-то, не по тебе. Но между прочим, на фронте порку вводят. С нашими иначе нельзя. А ты человек положительный. Сына через гимназию тянешь. Ведь мы ему освобождение от платы выхлопотали. Что ж… Становись к станку.
Никто не знал, что по ночам Дружкин доставал из потайного места книги, которые он спрятал после пятого года, — записки тех, кто томились в Шлиссельбургской крепости, воспоминания о казненных террористах. Это были люди, перед которыми благоговел Петр Дружкин, тихий и незаметный человек.
Дружкин отказался, однако, пойти и к Бурову и к Дунину.
— Ну, как знаешь, — зевнул Буров и двинулся к мосту.
Дружкин остановил его.
— Погоди, Родион Степаныч. Я вот что хотел сказать. Анархия выходит с оружием. К нам его несут, возвращают. А от вас ни звука.
— И не будет тебе звука. Ты что задумал?
— Частные лица не имеют права…
— У нас не частные лица. У нас Красная гвардия. Организация. Неужели не знаешь?