— Андреев не брал. Мы его уважаем.
Но Андреев был один такой мастер во всем заводе.
— Дурость моя. Плюнуть при царе на литки — и меня бы вы уважали. Только литки за мной и водились.
— Теперь живи без уваженья.
Шевчук шумно вздыхал.
Припомнили ему, как он показывал свиное ухо татарам-каталям. Один из них вышел вперед и кричал:
— Если я татарин, то ты можешь так, а? Можешь?
Припомнили, что Шевчук обидно дразнил Хайкевича, единственного в цехе еврея-рабочего. Евреев на завод не принимали.
— Только раз и было. Я не против евреев. У меня, если хотите знать, брат у евреев служит. Артельщик, значит, он. Как артельщик, говорит, — лучше нет, чем с евреями работать.
Подошел Хайкевич.
— Я не сержусь на него, ребята. Темный он человек.
— Это твое дело — сердиться или нет. А мы за все спросим. Темные тоже разные бывают.
— Не быть ему мастером.
— К станку его!
Шевчук кланялся и также благодарил за учение.
Многие думали, что на этом и обойдется. Даже три большевика, избранные в заводский комитет, не подавали голоса. Буров поторопился вызвать их в комитет.
— Что же получается, друзья? Пять человек выгнали, и баста. Тут сволочь подбирали, как хороший помещик собачью свору. Народ видит эту сволочь, кто умом, кто нутром. Но может такое начаться, что не только подлецы пострадают.
Он был встревожен и словно знал заранее, что́ будет. На другой же день в мартеновской едва не бросили в печь инженера Дудника. Дудника давно ненавидели. Это был злобный человек и кокаинист. Иногда он, «занюхавшись», в одном белье прибегал в цех, осыпал всех отвратительной бранью, бывало, и дрался. Но в тот же день какие-то хулиганы тяжело оскорбили другого инженера, который уж никак не был сволочью.
В поселке толпа нашла сахар, спрятанный в подвале у лавочника Протасова. Протасова били. Ему повесили на шею картонный лист: «Я — спекулянт и мародер» — и так водили по улице. Его заставляли кричать: «Я спрятал сто пудов сахару». Довели до Горбатого моста и хотели сбросить в черную полынью. Отбивать Протасова пришлось красногвардейцам. Из толпы кричали:
— Чего ж вы? На попятный? Чью шкуру спасаете?
— Судить. Судить его будем.
— Уйдет от суда. Не давай уйти!
Пришлось тут же возле Горбатого моста устроить народный суд. В свидетели позвали старого служащего городской управы.
Он удостоверил, что сахар был получен Протасовым по твердым ценам, что лавочник должен был продавать его с небольшой накидкой.
— Так? — грозно спросили Протасова.
Он тоскливо посмотрел в сторону канала и замотал головой.
— Всего тридцать пудов было по твердым ценам.
Суда все требовали самого справедливого и потому строго спросили у служащего управы:
— Тридцать пудов было? Так? Зачем прибавляешь?
Тот, побледнев, повторял:
— Сто пудов было, сто пудов.
Он встретился взглядом с Протасовым и тотчас отвел глаза. Это заметили.
— Почему не глядишь ему в глаза?
— Могу… Пожалуйста…
Протасов опустил голову. Он не сказал о том, что этот служащий получил от него мешок сахара.
Протасова приговорили к вечному изгнанию из Устьева. Ночью лавочника отвезли в Царское Село. Красногвардейцы ссадили его у ворот.
— Дальше сам пойдешь.
Лавочник приподнял картуз и заковылял, держа в руках ковровый чемоданчик с бельем и едой.
Когда судилище кончилось, Буров видел, как к Горбатому мосту поскакал верхом Дружкин. Сидел он на лошади криво, только-только держался.
— Куда летишь, кавалерия? — крикнул ему Буров. — Поздно — там уже разобрались, начальник.
— А вот я уж и не начальник, — растерянно ответил Дружкин. — Новый будет.
И он крикнул что-то еще, чего Буров не разобрал.
После всех этих событий три большевика из заводского комитета и близкие им товарищи ходили по цехам. Они записывали самых ненавистных заводу людей.
Список понесли к новому начальнику завода. Березовский понял, что возражать не приходится. В длинном списке были знакомые Березовскому люди. Одно имя было такое, что Березовский поморщился. Нет, не самое это имя… И не самый этот человек, а его жена. Милая женщина, не скоро ее забудешь. Что она скажет теперь о нем, новом начальнике?
Березовский, подавив вздох, написал в верхнем углу листа: «Согласен».
Может быть, выдать этим тридцати пяти из особых сумм, хотя бы офицерам? Нет, и это не удастся. Заводский комитет не утвердит. Одно только и мог сделать Березовский — в формулярах было отмечено, что каждый из тридцати пяти увольняется по собственному желанию. О формулярах в заводском комитете забыли.