Башкирцев был невозмутимый человек, он и острил спокойно.
— Ликвидируйте болезнь снизу, этим вы защитите от нее и богатых, и родовитых.
В зале засмеялись, засмеялся и Сухин.
— Позвольте, однако, продолжить. Если бы были жизненные условия лучше, то было бы меньше и язв желудка, и тифов, и сложных болезней.
Башкирцев сел рядом с ним.
— Доктор, зачем нам таиться друг от друга? Ведь эти мысли давно уже приходили в голову вам, старому практику.
— Признаюсь.
— Но только вы как-то не могли их точно выразить.
— И в этом признаюсь.
— А они яснее всего выражаются нашими словами. Ваш коллега, коллега только по медицине, в прошлом земский врач, а ныне министр земледелия, написал книгу о вырождении деревни, книгу, в которой страшный материал. Но он написал об одной деревне. Он побоялся сказать, что это относится и к другим деревням России, что надо отменить общие условия. Но одной медицине это не по силам. Должна вмешаться история.
Все в зале переводили глаза с Башкирцева на Сухина.
— Да, конечно. — Сухин был побежден этими доводами. — Но это простые мысли. Отчего же я только теперь узнаю о них?
— Да, простые. Но они появились намного позже того, как появилась медицина, — мягко отвечает Башкирцев.
8. Они дополняли друг друга
Однажды в эти дни на митинге в городском театре, после длинной речи столичного оратора, Дунину, который возражал ему, предложили с места:
— Ты про эволюцию скажи. А то непонятно.
Об эволюции теперь спрашивали часто, — это слово как заслон выставляли те, кто считал, что ничего тревожного впереди уже не будет, что все перемены свершились.
Об эволюции говорил и приезжий оратор, который сразу же понял, что нелегко ему будет с этой аудиторией. Перед ним сидели люди, которые требовали простой правды в простых словах, не терпели фальши и недомолвок и, главное, многого ждали от дальнейшего. Вот почему здесь, как и на Путиловском, как и на Обуховском, особенно трудно приходилось оратору, который все надежды людей возлагал на эволюцию, лишенную строгой определенности.
— Дунин, отвечай!
И Дунин с готовностью отвечал:
— Эволюция — это если тебе капиталисты прибавляют по гривеннику в неделю, а в голодный год, когда у ворот стоят тысячи народа, снижают по рублю.
И зал стонал от смеха.
Это было хорошо для того случая, когда дело касалось самого жгучего, а противник был недостаточно прям. Тут можно было и огрубить правду. Но сколько бывало таких случаев, когда одной лишь меткости, веселого слова не хватало для того, чтобы убедительно ответить противнику.
Нужны были знания. Знаний недоставало ни Бурову, ни Дунину, и оба чувствовали это, и не просто, а с какой-то внутренней обидой.
В этом их намного превосходил Андрей Башкирцев. Сын земского служащего, он окончил реальное училище, потом (это было после пятого года) попал под надзор полиции, уехал продолжать учение в Бельгию, но средств на это не оказалось (отец умер), и Башкирцев стал в Бельгии рабочим-монтером.
— Интеллигенту трудно стать рабочим, но рабочему еще труднее стать интеллигентом, — говорил ему Буров.
Когда Башкирцев, живя по подложному паспорту, обосновался в Устьеве, Буров стал ходить к нему заниматься.
— Я попробовал тюремного университета, но мало, — говорил он, — нигде мне долго сидеть не давали. Все по этапам гоняли. Вот и недоучился я.
Родион чертил треугольники и довольно корявыми буквами писал о том, что сумма углов равняется 2d. Это он понимал довольно просто. Но когда дошли до тех d, о которых говорится в политической экономии, Родиону стало трудно.
— Андрей, что такое метаморфоза?
— Превращение.
— Ну, хорошо. Значит, метаморфоза товара это превращение товара. Но он ни во что не превращается.
— Подумай, Родиоша, — Андрей улыбался, — представь себе яснее.
— Стараюсь, но одно и то же остается.
Родион писал d — t — d и рассуждал вслух:
— Где же оно, это превращение? Все как было, так и осталось. Товар и деньги. Ведь я ему деньги дал. Он товар дал. Все как было.
Башкирцев старался объяснить возможно деликатнее, что абстрактные понятия не просто даются человеку. Но Родион не понимал тогда и значения слова «абстракция». Андрею не всегда удавалось перевести абстракцию в область близких, чувствуемых понятий.
— Одно только я в тюрьме и прочел по-настоящему — «Коммунистический Манифест». Это на сердце легло, Андрей.