Она еще на фабрике Паля немного научилась тому, как надо скрывать от этих людей то, что они усиленно ищут. Анисимовна и соседка вышли на дорогу с вязанками хвороста за плечами. У самого посада их нагнал жандарм.
— В лес ходили?
Конь шагом шел рядом.
— А зачем? Хочу знать?
— Видишь, господин унтер, — Анисимовна встряхнула вязанку.
— Коли палки ломают, не то что бабы — мужики устают. А ты как на пляс идешь. Свежая.
— До пляса ли мне, вдове?
— А что в лесу видела?
— Мыша да галку у дороги.
— У меня с тобой не любезность, вдова. Люди в лесу были? Говори, видела их?
— Окромя нас, не видела.
Жандарм не поверил. Он доехал за ними до самой станции. И у станции погрозился:
— Попадись ты мне в другой раз, вдова сахарная. Развяжу язык, с кем ты там палки ломала.
Он стеганул коня, будто ненароком задев женщину плеткой по плечу.
— Псина, зажрался, — ругнулась Анисимовна. — Небось такого на немца не посылают.
Осенью второго года войны ее наняли уборщицей в заводский дом на Царскосельской улице. К концу зимы туда въехали другие хозяева. Дом стал называться комитетом большевиков. Анисимовна пришла к Бурову:
— До вас я тут убирала. Может, и теперь оставите?
Она сразу прижилась в комитете и стала полезным человеком. Задушевно Анисимовна говорила Бурову:
— При господах и не знала я, какая серая. При вас понимаю.
— Это как же получилось? — Бурова заинтересовало ее признание.
— Новые слова говорите. Такие слова — не понять. Враз на голову свалились.
— А у господ какие слова?
— У них? Все пустые. И понимать нечего.
— О чем же говорят они?
— О чем? О портнихах, о танцах, кто с кем блудит. А коли умственность, то ненастоящая.
Настоящей «умственностью» для нее была правда, но не всю правду она понимала. Вот говорит Башкирцев. Это настоящая «умственность», а ей в том и не разобраться. Она начинала стыдиться своей серости. По привычке говорила:
— Башкирчев.
Товарищи смеялись, Анисимовна обижалась, уходила к себе за загородку, где стоял ведерный самовар, и твердила, чтобы выучить:
— Башкирчев… Башкирцев…
Еще неграмотной возила для комитета «Правду» из города. Грамоту ей заменяла редкая память. Она помнила за целый месяц, в какой день сколько привезла из города газет. Вечером прибирала комитет, утром спешила на поезд. И к обеду бежала по поселку с кипой газет. Комитетского курьера все теперь знали в поселке. С крыльца дома, где помещался эсеровский комитет, Козловский кричал ей вдогонку:
— Ну, Луиза Мишель, растолкуй, что сегодня в твоем официозе написано?
Случалось ей заходить в милицию. Козловский, если он оказывался там же, продолжал обидно шутить над сторожихой:
— Луиза Мишель, что у вас в комитете говорят об анархо-синдикализме?
После июльских дней, когда Анисимовна вернулась из города с пустыми руками, Козловский кричал:
— Вот и прихлопнули ваш официоз, Луиза Мишель!
Она жаловалась в комитете:
— Чего привязался, черт такой? Прилип как банный лист… Зовет Луиза, маркитантка, говорит, комитетская. Не могу я ему отвечать. Серая я. Ничего доказать ему не могу. Ну кто это Луиза?
Башкирцев рассказал.
— Видишь, какая она была. Разве обидно тебе?
— От него обидно слышать.
В один из этих дней кто-то ворвался в комитет с криком:
— Бурова убили… На мосту… Только что…
Анисимовна побежала в другую комнату, схватила винтовку.
Ее догнали на крыльце.
— Куда ты, дурная?
— Я знаю кто… — кричала она. — Умом им не одолеть, так бьют.
Винтовку у нее отняли, Анисимовна сидела у себя и все рыдала, пока живой Буров не коснулся плеча.
— Хватит, тебе набрехали. Видишь, цел. Маленько сцепился с эсерами у Горбатого моста. Хотели в воду пихнуть, да наши подоспели, отняли.
Горбатый мост был как бы Тарпейской скалой посада. С этого же моста пытались сбросить спекулянта Протасова. Теперь там насели на Бурова. А через несколько дней мещанки, огородницы, шинкарки, торговки, темные бабы гнали к мосту Анисимовну. У нее сбили платок с головы. Зацепившись концом за шпильку, платок болтался на спине.
— Живая не уйдешь, — кричали они, — коли на собор не покрестишься!
— В чем креститься, дуры вы такие?
— Ругается еще, сука. Крестись, что ни ногой больше в комитет.
— Крестись на собор! Рука не отсохнет. Крестись, говорят тебе.
Милиционеры отняли Анисимовну, когда посадские бабы уж пригибали ей голову над перилами.