— Ясно, какой. Большой совести у каждого. Чтоб никакого мошенства не было, чтоб не крали, не заедали чужой век.
— А может, Ильин, большую совесть богом и заменили?
— А зачем?
— Попам выгоднее.
— Это нам с тобой не проверить. Началось оно две тысячи лет тому назад. Нам с тобой две тысячи лет по годам не перебрать, как горох. Значит, не доискаться, как началось.
С тем Ильин и уехал в деревню, когда окончилась война.
3. На тихом перегоне
Пригородные поезда были набиты. И в каждом вагоне спорили. Однажды какой-то старик сказал Дунину:
— Ваш посад весь перегон портит. Тихий у нас был перегон. Церкви да дачки. Кроме вас, тут на сотни верст заводов нету. А вы грохотуны. Испортили перегон, хоть в поезд не садись.
— Вся Россия загрохотала, — поддержал кто-то старика.
— А где отгрохочется? — Старик сплюнул. — Ну, об чем говорили нынче возле Исакия? Я сам туда попал по случайности. Слушал-слушал, ничего в толк не возьму. Одно только орание.
Дунин оглядел соседей. Сидели финки-молочницы с огромными помятыми бидонами. Они закусывали и неподвижными глазами смотрели на пассажиров. Рядом поместились лавочники в пыльных лакированных сапогах, чиновник в пелерине с бронзовой застежкой, сырая старуха в малиновом салопе, двое крепких, свежих молодцов, — видать, купеческие дети. Сыздавна вдоль дороги расселилось пригородное мещанство.
— А ты, папаша, не беспокойся о том, что возле Исакия говорили. Года твои не такие, чтоб покоя себя лишать. Ты спи лучше, — дружелюбно сказал ему Дунин.
— И хочешь, да не спишь. Знаю, чего осматриваешься. Своих устьевцев ищешь. Не тут они. Кричали, что вся Россия теперь братья. А по вагонам разделяются. Твои в третий от паровоза сели. Видел я.
— Ну, спасибо.
Следом за Дуниным из вагона вышел невзрачный крестьянин. На тамбуре он сказал:
— Тих-хий перегон. А сколько плачут на эт-том перегоне!
— Ты откуда?
— Из колонии.
— Чего же ты плачешь?
— Не я, другие.
— Кто же? — Они шли через вагоны.
— Пр-риедешь к нам, увидишь. Вы большевики? Приезжайте в колонию. Надо пор-рядки переменить, если мож-жно. Старший брат на земле. А я? Боб-быль. Старик говор-рил, что вы взяли от немцев два миллиона. Я не вер-рю. Они генералам давали. Приезжайте к нам. Надо митинг устроить.
Дунин прошел в вагон к своим. В городе он растерял их на улице. В этот день в столице была первая демонстрация против правительства, против войны.
Сойдя с поезда, устьевцы пристали к семянниковцам[4]. С ними постояли возле памятника, что у вокзала. По проспекту двигалась немноголюдная демонстрация.
— Милюковцы, не иначе, — определил Дунин.
Шли отлично одетые люди. Над котелками, над плюшевыми шляпами, над чиновничьими и офицерскими фуражками плыл плакат со словами о доверии министрам.
Семянниковцы с устьевцами направились к Петроградскому Совету на Шпалерную. Там было не протолкаться, как в те дни, когда отвозили Сербиянинова. Пожилой человек, взволнованно жестикулируя, садился возле колонны в автомобиль.
— Чхеидзе, председатель, — послышалось в толпе.
— Э, да с ним наш Козловский, — засмеялся Дунин. — Вон куда залетел!
Козловский сидел впереди рядом с шофером, близоруко вглядывался в толпу и не заметил знакомых.
Автомобиль медленно пошел вдоль демонстрантов. Чхеидзе окликнул устьевцев:
— Кто вы?
— С Устьевского.
— Только вас в этой каше не хватало! — Он махнул рукой.
Спустя час очутились на площади возле Мариинского дворца, где прежде помещался Государственный Совет.
На балкон Мариинского дворца выходили члены кабинета министров. Милюков на этот раз говорил коротко, но волновался, чего с ним раньше не бывало. Он ударял рукой по барьеру, словно рубил кого-то невидимого.
Воробьев вспомнил:
— Тогда в Думе был мягкий, как кот. Когда Сербиянинова привезли… А теперь нервы шалят.
Бурова на площади удивил Ливенский, увязавшийся за ними в столицу. Его глаза горели, он шумел больше всех:
— Вот… вызвать солдат. И выгнать сейчас из дворца генералов и министров.
— Ты на своем веку много генералов выгонял? — осведомился Буров.
— Так самое же время.
— Уймись, Ливенский. Сочиняй лучше стихи.
В эту минуту Родион увидел, как из бокового подъезда дворца вышел Козловский — неказистый и, как всегда, в мятой студенческой тужурке.
— Товарищ Козловский! — крикнул Буров. — Расскажите, что там происходит.